Измученных за день лошадей приходилось тащить волоком, да и тех не хватало. Выкручивались кто как мог: кто приспосабливал свою коровенку, а кто посильнее — сбивался в артели; подберутся бабы три-четыре, впрягутся в плуг и тянут. Но больше всего налегали на лопату.
Анфиса бегала, уговаривала: подождите денек-другой, управимся с колхозным и вам пособим. Но люди словно осатанели: на задворках, у загуменья, всю ночь звенели, стучали лопаты, хрипели, надрываясь в упряжке, бабы, бились в постромках худые, очумелые коровенки. Ребятишки — зеленые помощнички — жгли костры, пекли проросшую картошку, а днем сидя засыпали за партой…
Степан Андреянович со дня на день откладывал свой участок: как-никак бригадир, да и большая ли у него усадьба на два едока — вся под окошками, но в конце концов уступил Макаровне.
— Что уж так-то, — выговаривала она ему каждый день, когда он приходил с поля. — Время уходит, а у нас как на погосте, глаза бы не глядели. Земля-то чем виновата…
Всю весну Макаровна не переступала порога своей избы. Пока метался в горячке Степан Андреянович, она еще кое-как бродила по избе, а встал старик и слегла в тот же день.
Днем лежала на койке, целыми часами грезила своим Васенькой. Иногда просила мужа посадить ее к окну, и весь день, пока не вернется старик с поля или не зайдет какая-нибудь старушонка, сидит одна у окна, глядит на свой огород, на подсыхающую под горой луговину, на далекую холодную Пинегу.
Пусто, тоскливо стало в доме Ставровых. Раньше хоть Егорша голос подаст, а теперь и Егорши нет. Мать вытребовала на посевную. Могла бы обойтись без сына, одна живет, да Степан Андреянович не стал упрашивать: никогда не лежало у него сердце к дочери, а с тех пор как выдали ее замуж в чужую деревню, и совсем чужой стала. Только по большим праздникам за столом и встречаются.
Старик устало шагал за плугом и не узнавал себя. С какой, бывало, радостью и ожесточением набрасывался он на свой огород, унавоживал — выгребал навоз до последней лопаты, а уж землю то холил — перебирал руками чуть ли не каждую горсть. А сейчас — хоть бы и вовсе ее не было… На горках часто останавливался, примечал развалившуюся изгородь за лиственницей, осевший угол бани. Все разваливается, на глазах рушится, надо бы поправить, да не все ли равно… Много ли им со старухой надо? Потом спохватывался: Макаровна сидела у окна, — и снова бороздил огород.
Степан Андреянович обрадовался, когда на дороге возле огорода показался Мишка Пряслин. Шел он враскачку, заложив руки в карманы штанов, слегка ссутулившись, — видно, оттого, что стыдился своего не по годам большого роста.
«Вылитый отец, — подумал Степан Андреянович. — Вишь, идет, как на качелях качается».
Он остановил лошадь, подошел к изгороди. В белесых сумерках вечера (стояли белые ночи) ему бросилось в глаза злое, сердитое лицо парня.
— Нам бы лошадь какую участок вспахать… — не здороваясь и не глядя на него, буркнул Мишка.
— Лошадь? А что, на конюшне нету?
— Спрашиваешь? Порядки-то кто заводил? Без твоего приказа конюх не даст.
— Теперь даст… Считай, отсеялись. А как, Михайло, с семенами? — окликнул его Степан Андреянович. — Не пособить?
Мишка резко обернулся, смерил бригадира холодным, презрительным взглядом:
— Нет уж, знаем твою подмогу. Не маленькие!
Степан Андреянович сплюнул, выругался про себя: «Весь, щенок, в матерь. Та с рукавицу, а гордости с воз. Ходит ноне, нос воротит. Вишь, и парня настропалила. Ну поругал на днях, погорячился… Да как же? Ее ждут с поля, а вместо нее, на-ко, — Настасья, да еще отчитывать: на детишек послабленья не даешь. А немец спрашивал нас про детишек?..»
Покончив с огородом, Степан Андреянович отвел лошадь на конюшню, зашел в правление. В общей комнате — одна Анфиса. Она сидела за столом, подперев рукой голову, в старом ватнике, в платке, — видно, что недавно с поля.
— Ну, председатель, вари пиво, завтра кончаю, — попробовал пошутить Степан Андреянович.
— Тут, сват, и без пива голова кругом… За приоткрытой дверью в бухгалтерской рассыпался жиденький смешок.
— Опять все бумаги смял. Не мешай ты, не мешай, — притворно, повизгивая от удовольствия, выговаривала женщина.
Степан Андреянович вопросительно взглянул на Анфису.
— Счетоводша Олена с кавалером своим… Николаем Семьиным. Я примечаю, вроде уже беременна.
— Экая срамота! — покачал головой Степан Андреянович. — Люди на войне… Да ведь у нее, кажись, Петька женихом был?
Анфиса вяло махнула рукой:
— Говорила. И слушать не хочет. За работу, говорит, взыскивайте, а здесь я вам неподотчетная.
Степан Андреянович вздохнул, сел к столу. Лицо Анфисы показалось ему слишком уж нехорошим: под глазами чернота, нос заострился — краше в гроб кладут.
— Ты, Петровна, нездорова али так… нелады какие?
— Будешь нездорова! Сейчас из райкома звонили, спрашивают, сколько сверх плана даем, а у нас… ох!
— Да что у нас? Время еще терпит. По навинам сколько пустоши лежит.
Анфиса встала, прикрыла дверь в бухгалтерскую, перешла на шепот:
— Тебе первому, сват, говорю. Тут не то что сверх плана — остатки не знаешь как засеять.
— А что так?
— Семян нету.
— Как нету? Куда им деваться?
— То-то и оно, что куда. Давеча пошла с кладовщицей последний сусек выгребать, заехала рукой, а там семян-то на полметра, внизу доски. А я-то, дура, за полный сусек приняла от Лихачева.
— Да за такие дела, — побагровел Степан Андреянович, — Харитона судить мало!
— Спросишь с него. В районе ему снова вера. Опять обозом в леспромхозе заправляет. Да и чем докажешь?
— Ну тогда с Клевакина! Он заправлял всем при Харитоне.
— Вывернется… Скажет: знать ничего не знаю, бумаг не подписывал, и делу конец. Ох, тошнехонько! — Анфиса схватилась за голову. — Что же было неграмотную бабу ставить. Говорила на собранье — не послушали.
Дверь в бухгалтерскую снова приоткрылась. Послышалось ленивое пощелкивание счетных костяшек.
— Ежели рассудить сочувственно, — степенно говорил «специалист по тонкой работе», — то у нас самая что ни на есть настоящая любовь. За мной не пропадешь, Олена Северьяновна. Специальность моя такая…
Степан Андреянович вскочил, захлопнул дверь.
— И что же ты надумала, девка? — спросил он, помедлив.
— Не знаю, сват.
— А ежели к районным властям в ноги? Так и так — начистоту? — предложил после некоторого раздумья Степан Андреянович.
— Думала… Да какие у них семена? Не такое время теперь. А в соседних колхозах у самих в обжим.
— Тогда уж не знаю. Разве что хозяев обложить? Раз война — плачь да затягивай ремень.
— Нет, лучше бы без этого… Я вот свое и не посею — ничего, а у других семья, куда без своего!
Степан Андреянович опять погрузился в раздумье, потом вдруг вскинул голову:
— А много ли у тебя, сватья, своих семян? С мешок?
— С мешок небольшой. Было до двух, да я Анне Пряслиной посулила.
«Дак вот отчего парень давеча нос задирал», — вспомнил Степан Андреянович разговор с Мишкой.
— А сколько надо, чтобы отсеяться? Мешков семь?
— Да и шести бы хватило.
— Тогда вот что… — Степан Андреянович заскрипел стулом, навалился на стол. — Твой мешок да мой мешок — вот уже два. А остальное по горсти, по зерну соберем. Неужто кто откажет?
Назавтра, к полудню, было собрано восемь мешков семенного зерна. Софрон Игнатьевич, Марфа Репишная, Варвара Иняхина и еще некоторые колхозники отсыпали половину своих семян. У многосемейных решено было не брать, но мало нашлось таких в Пекашине, которые хоть сколько-нибудь да не оторвали от себя.
Федор Капитонович сначала струхнул, раза два обежал людей из своей бригады, на все лады понося безмозглого Харитошку, а потом и сам принес неполное ведерко зерна.
— Ты уж не обессудь, Петровна, — говорил он в амбаре, встретясь глазами с Анфисой. — Чем богаты, тем и рады… Ну да я так понимаю: дареному коню в зубы не смотрят.
Зато на заседании правления Федор Капитонович первый подсказал, куда разбросать оставшиеся семена.
За три дня было распахано и засеяно несколько пустошей у Сухого болота.
Последнее поле досевали вечером. Людей собрали из разных бригад покрепче да повыносливее. Надо было рубить лопатой тяжелые плиты дернины, вытряхивать клочья, сносить их на промежек. Над полем стояла густая едучая пыль. Работали молча, торопились домой — обмыть в бане грязь, скопившуюся за посевную. Только Варвара Иняхина, совершенно не выносившая безмолвия, нет-нет да и скажет что-нибудь.
— Эх, кабы по старым временам, — вздохнула она, разгибаясь, — теперь бы на неделю гулянья.
— Ты сперва с картошкой управься, гулена! — прикрикнул на нее Трофим.
— И что ты, Трофимушко, — бойко, без всякой обиды отвечала Варвара, — под рюмочку картошечка сама бы под соху ложилась!
— Варуха, наводи красу, — громыхнула Марфа, — мужики идут!