– Клянусь охотничьим ножом, миледи, – ответил Бакло, которого слова прекрасной дамы возвратили на родную почву, – не велик труд и не велика заслуга, если малый не трусит оленьих рогов. Я ходил на оленя раз пятьсот, и как увижу, что зверь загнан, земля ли, вода ли под ногами – бросаюсь на него и колю. Это – дело привычки, миледи; только я вам скажу, миледи, гут, при всем прочем, нужно действовать быстро и осторожно; и еще, миледи, всегда имейте при себе хорошо отточенный обоюдоострый нож, чтобы колоть и справа и слева, как будет сподручнее, потому что рана от оленьих рогов дело нешуточное и может загноиться.
– Боюсь, сэр, – сказала молодая женщина, улыбаясь из‑под маски, – вряд ли мне представится случай воспользоваться вашими советами.
– Осмелюсь сказать, миледи, джентльмен истинную правду говорит, – вмешался старый ловчий, находивший несвязные речи Бакло весьма назидательными, – я часто слыхал от отца – он был лесничим в Кабрахе,
– что раны от клыков кабана менее опасны, чем от рогов оленя. Как говорится в песне старого лесника.
Кого пронзит олений рог, не минет похорон,
А клык кабаний излечим, не так уж страшен он.
– И еще один совет, – продолжал Бакло, который теперь уже совсем освоился и желал всем распоряжаться, – собаки измучились и устали, так надо скорее дать им оленью голову в награду за усердие; а потом позвольте напомнить, что ловчий, который будет свежевать оленину, должен первым делом осушить за здоровье вашей милости кружку эля или чашу доброго вина: если он не промочит горло, оленина быстро испортится.
Нечего и говорить, что ловчий не преминул в точности исполнить последнее указание, а затем в благодарность протянул Бакло нож, отвергнутый прекрасной дамой, и она, со своей стороны, вполне одобрила этот знак уважения.
– Я уверена, сэр, – сказала она, удаляясь от кружка, образовавшегося вокруг убитого животного, – что, мой отец, ради которого лорд Битлбрейн затеял эту охоту, с радостью предоставит распорядиться всем человеку, столь опытному и искусному, как вы.
С этими словами дама любезно поклонилась всем присутствовавшим, простилась с Бакло и уехала в сопровождении нескольких слуг, составлявших ее свиту. Бакло почти не заметил ее отъезда: он так обрадовался случаю выказать свое искусство, что все на свете, и мужчины и женщины, стали ему совершенно безразличны. Он скинул плащ, засучил рукава и обнаженными руками, по локоть забрызганными кровью и салом, принялся резать, рубить, отсекать и разрубать тушу на части с точностью, достойной самого сэра Тристрама; и при этом он рассуждал и спорил с ловчими об оленьих деревах, грудине, бочках, рульке и тому подобных охотничьих или, если угодно. скотобойных терминах, в то время весьма употребительных, а ныне, возможно, преданных забвению.
Когда Рэвенсвуд, немного отставший от приятеля, увидел, что с оленем покончено, минутное увлечение охотой уступило место горькому чувству отчужденности, которое он всегда испытывал не только при встрече с людьми своего круга, но даже с теми, кто был ниже его по рождению и положению в свете.
Поднявшись на невысокий холм, юноша стал наблюдать за веселой возней, происходившей на равнине; до него доносились радостные крики охотников, мешавшиеся с лаем собак, ржанием и топотом коней.
С тяжелым чувством внимал он – дворянин, лишенный титула и состояния, – этим веселым звукам. Охота и все, что с ней связано, ее удовольствия и волнения, с давних времен всегда считалась исключительным правом аристократии и издавна была главным ее занятием в мирное время. Сознание того, что в силу тяготевших над ним обстоятельств он лишен возможности принимать участие в забаве, составлявшей особую привилегию его сословия, мысль о том, что чужие люди свободно охотились на исконных землях его предков, предназначенных ими для собственных развлечений, а он – их наследник – принужден смотреть на это издали, – все это не могло не угнетать Рэвенсвуда, натуру созерцательную и меланхолическую.
Сознание того, что в силу тяготевших над ним обстоятельств он лишен возможности принимать участие в забаве, составлявшей особую привилегию его сословия, мысль о том, что чужие люди свободно охотились на исконных землях его предков, предназначенных ими для собственных развлечений, а он – их наследник – принужден смотреть на это издали, – все это не могло не угнетать Рэвенсвуда, натуру созерцательную и меланхолическую. Однако из гордости он не позволил себе предаваться подобным настроениям. К тому же вскоре чувство подавленности сменилось негодованием: Рэвенсвуд увидел, что его легкомысленный приятель, Бакло, и не думает расставаться с взятым взаймы конем, и решил не уезжать, пока конь не будет возвращен хозяину.
Однако в ту самую минуту, когда Рэвенсвуд направился было к группе охотников, к нему приблизился всадник, также не принимавший участия в травле зверя.
Незнакомец казался человеком преклонных лет.
На нем был широкий пунцовый плащ, застегнутый по самую шею, и низко надвинутая на лоб шляпа с опущенными полями, вероятно чтобы защищать лицо от ветра. Его конь, выносливый и смирный, как нельзя лучше подходил всаднику, приехавшему скорее полюбоваться охотой, нежели для того, чтобы принять в ней участие. Его сопровождал слуга, державшийся несколько поодаль, и это, так же как и весь вид джентльмена, обличало человека немолодого, но родовитого и знатного. Незнакомец заговорил с Рэвенсвудом очень учтиво, однако в голосе его слышалось смущение.
– Вы, я вижу, храбрый юноша, сэр, – начал он. – Почему же вы смотрите на эту благородную забаву так хладнокровно, словно несете на плечах бремя моих лет?
– Прежде я с жаром предавался радостям охоты, – отвечал Рэвенсвуд,
– но нынче мои обстоятельства изменились; к тому же, – прибавил он, – в начале охоты у меня была плохая лошадь.
– Кажется, один из моих слуг догадался предложить лошадь вашему приятелю, – сказал незнакомец.
– Я очень благодарен и ему и вам, сэр, за эту любезность. Моего приятеля зовут мистер Хейстон из Бакло; вы, без сомнения, найдете его в самой гуще этих ретивых охотников. Он тотчас возвратит коня вашему слуге, пересядет на мою лошадь и, – добавил Рэвенсвуд, натягивая поводья, – присоединит свою благодарность к моей.
С этими словами Рэвенсвуд повернул коня, тем самым давая понять, что разговор окончен, и направился домой. Однако отделаться от незнакомца оказалось не так‑то легко. Он тоже повернул коня и поехал рядом с Рэвенсвудом, а так как из соображений этикета, не говоря уже об уважении к преклонным летам этого джентльмена, к тому же только что оказавшего ему услугу, юноша счел неприличным обгонять его, ему пришлось продолжать путь в обществе непрошеного спутника.
Незнакомец недолго хранил молчание.
– Так это и есть древний замок «Волчья скала», о котором так часто упоминается в шотландских летописях? – спросил он, указывая на старую башню, мрачно черневшую на темном фоне грозовой тучи.
Преследуя зверя, охотники кружили недалеко от замка, и потому наши всадники не проехали и мили, как очутились на том самом месте, где Рэвенсвуд и Бакло присоединились к охоте.
Молодой человек ответил холодным и сдержанным «да».
– Это, как я слышал, – продолжал незнакомец, не обращая внимания на сдержанность Рэвенсвуда, – одно из самых первых владений благородного семейства Рэвенсвудов.
– Первое, сэр, и, вероятно, последнее.
– Я.., я.., надеюсь, что не последнее, сэр, – запинаясь и несколько раз откашливаясь, проговорил заметно смущенный джентльмен. – Шотландия знает, чем она обязана этому старинному роду, и помнит его многочисленные и блестящие подвиги. Не сомневаюсь, что, если бы ее величеству стало известно о разорении – то есть я хотел сказать: об упадке – столь древнего и славного рода, то нашлись бы средства ad reoedificandum antiquam domum note 1 6 .