Однако капитан Дальгетти отказался от всех , предложенных ему услуг и пожелал самолично позаботиться о своем коне.
– Таков уж мой обычай, друзья мои, – всегда самому ставить в конюшню моего Густава (ибо это имя я дал ему в честь моего непобедимого военачальника). Мы старые друзья и боевые товарищи, и, так же как мне служат его ноги, ему служит мой язык, требуя для него то, в чем он нуждается. – С этими словами капитан Дальгетти без дальнейших церемоний проследовал в конюшню за своим скакуном.
Ни лорд Ментейт, ни его спутники не оказали подобного внимания своим коням и, поручив их заботам прислуги, вошли в дом. Здесь, в темных сводчатых сенях, в числе прочей разнородной утвари красовалась огромная бочка дешевого пива, а около нее стояло несколько деревянных не то ковшей, не то чарок с двумя ручками, словно приглашая всех, кто пожелает, воспользоваться ими. Лорд Ментейт без всяких церемоний вынул из бочки втулку, напился сам и передал чарку Андерсону, который последовал примеру своего господина, предварительно выплеснув, однако, остатки пива из чарки и слегка ополоснув ее.
– Кой черт! – возмутился старый слуга‑горец. – Он, видите ли, не может пить после своего хозяина, не вымыв чашки и не расплескав пива. Пропади ты пропадом!
– Я вырос во Франции, – отвечал Андерсон, – а там ни один человек не станет пить из чашки после другого, разве только после молодой женщины.
– А ну их к черту, выдумают тоже! – сказал Доналд. – А по мне, если пиво доброе, не все ли тебе равно, чьи чужие усы побывают в чашке раньше твоих?
Товарищ Андерсона выпил пиво, не соблюдая церемоний, столь возмутивших Доналда, и оба они последовали за своим господином в зал с низкими каменными сводами, служивший, по обычаю шотландских знатных семейств, местом сбора для всех обитателей замка. Там было полутемно – тусклый свет исходил только от огромного очага в дальнем углу, где тлели куски торфа; из‑за пронизывающей сырости зал отапливали даже в летние месяцы. Два‑три десятка щитов, столько же шотландских палашей и кинжалов, пледы, кремневые ружья, мушкеты, луки и арбалеты, секиры, посеребренные латы, стальные шлемы и шишаки, старинные кольчуги – рубашки из металлической сетки с такими же капюшонами и рукавами – все это вперемежку висело по стенам и могло бы в течение целого месяца служить развлечением любому члену наших обществ любителей старины. Но в те времена подобные предметы были слишком привычны, чтобы привлекать внимание посетителей замка.
Посреди зала стоял громоздкий дубовый стол, на котором Доналд с почтительным радушием поспешил «расставить предназначавшееся для лорда Ментейта угощение, состоявшее из молока, масла, козьего сыра, кувшина пива и фляги шафранной водки, между тем как младший по должности слуга готовил такую же закуску на нижнем конце стола – для спутников приезжего гостя. Расстояние между верхним и нижним концом стола считалось, по понятиям того времени, достаточной дистанцией между господином и слугой, даже если первый и принадлежал, как граф Ментейт, к знатному роду. Во время этих приготовлений гости отогревались у огня: молодой граф стоял у самого очага, а слуги – на некотором расстоянии от него.
– Что вы скажете о нашем спутнике, Андерсон? – обратился лорд Ментейт к своему слуге.
– Малый хоть куда, – ответил Андерсон, – если правда все то, что он о себе рассказывает. Неплохо бы нам иметь десятка два таких молодцов, чтобы хоть как‑нибудь обтесать наших ирландцев.
– Я держусь иного мнения, Андерсон, – возразил лорд Ментейт. – Я полагаю, что этот Далыетти – одна из тех ненасытных пиявок, которые, насосавшись крови в чужих странах, возвращаются на родину, чтобы упиться кровью своих соотечественников. Стыд и позор всей этой своре продажных вояк! Они на всю Европу ославили шотландцев, этим именем называют теперь презренных наемников, которые не знают ни чести, ни убеждений, а только свое месячное жалованье, и готовы изменить любому знамени по воле случая или ради более высокой платы; их жадности и корыстолюбию, их погоне за чужим добром и беспечной жизнью мы в немалой доле обязаны той междоусобной войной, которая заставляет нас обратить наши мечи против своих же собратьев.
Стыд и позор всей этой своре продажных вояк! Они на всю Европу ославили шотландцев, этим именем называют теперь презренных наемников, которые не знают ни чести, ни убеждений, а только свое месячное жалованье, и готовы изменить любому знамени по воле случая или ради более высокой платы; их жадности и корыстолюбию, их погоне за чужим добром и беспечной жизнью мы в немалой доле обязаны той междоусобной войной, которая заставляет нас обратить наши мечи против своих же собратьев. У меня едва хватило терпения слушать болтовню этого наемного гладиатора, хотя вместе с тем я с трудом удерживался от смеха над его беспримерной наглостью!
– Прошу прощения, ваша светлость, – сказал Андерсон, – но я позволю себе посоветовать вам при теперешних обстоятельствах умерить порывы вашего благородного негодования: мы, к сожалению, не можем осуществить своих намерений без помощи тех, кто движим более низкими побуждениями, нежели наши. Мы не можем отказаться от услуг таких молодцов, как наш приятель – капитан Дальгетти. Изъясняясь библейским слогом святош из английского парламента, мы говорим: «Сыны Зеруаха еще слишком опасны для нас».
– Стало быть, мне и впредь придется притворяться, – сказал лорд Ментейт, – как я делал это до сих пор, поняв ваш намек. Но я с удовольствием послал бы этого молодца ко всем чертям!
– Да, милорд, – заключил Андерсон, – помните, что укус скорпиона лечат, приложив к ранке другого, раздавленного скорпиона. Но тише… Нас могут услышать.
Одна из дверей зала отворилась, и на пороге показался рослый мужчина, чья гордая осанка и уверенная поступь, равно как его одежда и орлиное перо на шапочке, изобличали человека высокого звания. Он медленно подошел к столу, не обращая внимания на Ментейта, который поздоровался с ним, назвав его Алланом.
– Не нужно сейчас с ним заговаривать, – шепнул графу старый слуга.
Вошедший сел на пустую скамью перед очагом и, вперив неподвижный взгляд в рдеющие угли, погрузился в глубокое раздумье. Его мрачный взгляд, дикое и исступленное выражение лица выдавали в нем человека, который так поглощен собственными мыслями, что не замечает окружающего. Будь это жителе Нижней Шотландии, такая угрюмая суровость – быть может, следствие уединенной и аскетической жизни – могла бы быть приписана религиозному фанатизму; но шотландские горцы редко страдали этим духовным недугом, столь распространенным в ту пору среди англичан и обитателей Нижней Шотландии. Впрочем, и у горцев были свои предрассудки, затуманивавшие их разум нелепыми бреднями так же сильно, как пуританство затуманивало умы их соседей.
– Ваша милость, – повторил старый слуга, приблизившись к лорду Ментейту и говоря еле слышным шепотом, – вам лучше сейчас не обращаться к Аллану – рассудок его помрачен.
Лорд Ментейт кивнул головой и уже больше не делал попыток заговорить с молчаливым хозяином.
– Не сказал ли я, – внезапно произнес последний, выпрямившись во весь рост и пристально глядя на старого слугу, – не сказал ли я, что прибудут четверо? А здесь их только трое.
– Верно, так ты сказал, Аллан, – отвечал старый горец, – и четвертый уже идет сюда из конюшни, громыхая железом. Он точно краб в скорлупе – и грудь, и спина, и бедра, и ноги у него в латах. А куда прикажешь посадить его – подле Ментейта или на нижнем конце стола, рядом с его почтенными слугами?
Лорд Ментейт сам ответил на этот вопрос, указав на стул рядом с собой.
– А вот и он, – объявил Доналд, увидев входящего в зал капитана Дальгетти. – Надеюсь, в ожидании более сытной трапезы, господа не откажутся закусить хлебом и сыром. Как только хозяин со своими гостями, прибывшими из Англии, вернется с охоты, наш повар Дугалд угостит вас жареной козлятиной и дикой олениной.