– Не утруждай себя заботами о моей совести, – сказал Фостер. – Эта материя выше твоего понимания, собственной‑то совести у тебя никогда и не было. Но перейдем к делу. Скажи, да поскорее, что тебе от меня надо и какие надежды привели тебя сюда.
– Надежда поправить свои делишки, конечно, – ответил Лэмборн, – как выразилась одна старушка, кинувшись в воду с Кингстонского моста. Слушай, вот этот кошелек – все, что осталось от кругленькой суммы, какую всякий не прочь бы иметь в своем кошельке. Ты здесь, видимо, устроился не худо, у тебя есть друзья, говорят даже, что тебе оказывается особое покровительство… Да что ты, брат, выкатил на меня белки, как заколотая свинья? Раз уж попался в сеть, так всем тебя видно. Так вот – известно, что такое покровительство зря не оказывается. Ты должен за это отплачивать услугами, а в этом я и предлагаю тебе свою помощь.
– Ну, а ежели я не нуждаюсь в твоей помощи, Майк? Думаю, что твоя скромность способна допустить такую возможность?
– Иначе говоря, – возразил Лэмборн, – ты хочешь заграбастать сам всю работу и не делиться наградой с другими. Но не будь чересчур жадным, Энтони, от алчности лопается мешок и высыпается зерно. Слушай: когда охотник хочет затравить оленя, он отправляется в лес не с одной собакой. С ним и верная гончая, чтобы гнать раненого оленя по горам и долам, но у него есть и быстроногая борзая, чтобы добить его на месте. Ты гончая, а я борзая, и твоему покровителю может понадобиться помощь обеих собак, и он в состоянии щедро наградить их. Ты отличаешься острой проницательностью, неослабной настойчивостью, упорным и затаенным коварством – в этом ты превосходишь меня. Но я зато храбрее, проворнее, и хитрее и в делах и в разных уловках. В отдельности наши качества не столь совершенны, но соедините их вместе – и мы перевернем мир. Так что ты скажешь – будем охотиться вместе?
– Это подло с твоей стороны… Как ты смеешь совать свой нос в мои дела? – возмутился Фостер. – Впрочем, ты всегда был плохо выдрессированным щенком.
– У вас не будет оснований для таких выражений, если вы не отвергнете мою любезность, – продолжал Майкл Лэмборн. – Но если да, то «проваливай, сэр рыцарь» – как говорится в старинном романе: я либо воспользуюсь вашими советами, либо пойду им наперекор. Я ведь пришел сюда заняться делом, все равно с тобой заодно или против тебя.
– Ну ладно, – сказал Энтони Фостер, – раз уж ты предоставляешь мне такой приятный выбор, лучше я буду тебе другом, чем врагом. Ты прав – я могу избрать тебя для службы господину, у которого хватит денег, чтобы заплатить не только нам обоим, но еще и сотне других. По правде говоря, ты весьма подходишь ему в слуги. Он требует смелости и ловкости – в твою пользу свидетельствуют протоколы здешнего суда. Он требует, чтобы его слуги шли на все – пожалуйста, разве кому когда‑нибудь приходило в голову, что у тебя есть совесть? Тот, кто следует за вельможей, должен быть уверен в себе, – а твое чело непроницаемо, как миланское забрало. В одном только я хотел бы, чтобы ты переменился.
– А в чем же, мой драгоценнейший дружок Энтони? – спросил Лэмборн. – Клянусь подушкой Семерых спящих, я не премину немедленно исправиться,
– Да вот ты сам и показываешь образцы того, о чем идет речь, – ответил Фостер. – Твои разговоры носят печать старых времен, и ты то и дело начиняешь их своеобразными проклятиями, от которых так и несет папизмом. Кроме того, твой внешний вид слишком уж непристоен и нескромен, чтобы тебя взяли в свиту его сиятельства, – ведь лорд очень дорожит мнением света. Тебе надобно одеваться как‑то иначе, на более степенный и спокойный манер, накидывать плащ на оба плеча, а твой белый воротник должен быть не измят и хорошо накрахмален.
Тебе надобно одеваться как‑то иначе, на более степенный и спокойный манер, накидывать плащ на оба плеча, а твой белый воротник должен быть не измят и хорошо накрахмален. Ты должен уширить поля своей шляпы и сузить раздувшиеся штанишки. Ты должен, по крайней мере раз в месяц, посещать церковь или, еще лучше, сходки, клясться только своей честью и совестью, отказаться от своего наглого взгляда и не хвататься за эфес меча, кроме как в тех случаях, когда хочешь всерьез пустить в ход холодное оружие.
– Клянусь нынешним днем, Энтони, ты сошел с ума, – объявил Лэмборн. – Ты изобразил скорее привратника в доме какой‑то пуританки, чем спутника честолюбивого вельможи. Ей‑ей, человечек, которого ты хочешь сделать из меня, должен носить за поясом молитвенник вместо кинжала, и мужества у него должно хватать лишь на то, чтобы сопровождать какую‑нибудь гордячку горожанку на проповедь в церковь святого Антонлина да вступать из‑за нее в перебранки с любым тупоголовым ткачом, который будет спорить с ней из‑за места у стенки. Тот, кто собирается прибыть ко двору в свите вельможи, должен вести себя совсем по‑иному.
– Успокойся, милый мой, – возразил Фостер, – с той поры, как ты знал, английскую жизнь, в ней произошли большие перемены. Есть такие люди, которые нынче пробиваются к цели самым дерзким образом, и в полной тайне, и притом ты не услышишь от них ни одного словечка хвастовства, или проклятья, или неприличной ругани.
– Иначе говоря, – сказал Лэмборн, – они основали торговую компанию – обделывают свои дьявольские делишки без упоминания его имени на вывеске фирмы. Ладно, я тоже постараюсь притворяться как можно лучше. Уж лучше так, чем терять почву под ногами в этом новом мире, раз он уж стал таким, как ты говоришь, щепетильным. Но вот что, Энтони, а как зовут вельможу, на службе у которого я должен превратиться в лицемера?
– Эге, мистер Майкл, вот вы куда метите! – воскликнул Фостер с угрюмой усмешкой. – Ты хочешь разведать мои тайны? А откуда ты знаешь, что действительно есть такое лицо in rerum natura note 4 и что я не водил тебя все это время за нос?
– Водил меня за нос! Ты, безмозглый болван! – заорал Лэмборн, нисколько не смутившись. – Да каким бы ты ни считал себя скрытным и таинственным, я берусь через день разглядеть тебя и твои тайны, как ты их называешь, так же ясно, как сквозь засаленный рог старого фонаря на конюшне.
В этот момент их разговор был прерван пронзительным криком из соседней комнаты.
– Клянусь святым эбингдонским крестом, – воскликнул Энтони Фостер, забыв в страхе о своем протестантизме, – я пропал!
С этими словами он со всех ног бросился в комнату, откуда доносился крик, а Майкл Лэмборн последовал за ним. Но чтобы объяснить, что за звук прервал их разговор, нужно возвратиться немного назад.
Выше уже говорилось, что, когда Лэмборн отправился с Фостером в библиотеку, они оставили Тресилиана одного в старинной зале. Его темные глаза проводили их взглядом презрения, часть которого он немедленно обратил и на себя – за то, что даже на мгновение пал так низко, что вступил с ними в тесное знакомство.
«Вот каковы сообщники, Эми, – говорил он сам себе, – к которым твое жестокое легкомыслие, твой безрассудный и не заслуженный мною обман заставили обратиться того, на кого друзья некогда возлагали совсем иные надежды и кто теперь презирает себя, как будет потом презираем всеми за ту подлость, до коей он унизился ради любви к тебе! Но я не брошу погони за тобой, бывшей некогда предметом, моей самой чистой, самой преданной любви, хотя сейчас мне остается только оплакивать тебя. Я спасу тебя от твоего соблазнителя и от тебя самой. Я возвращу тебя твоим родителям и богу.