Между тем как мы говорили, Урсула приготовила чай. Когда она пригласила нас к столу, я удивился чистоте и даже некоторой роскоши в посуде. Тарелки и ножи были дорогие, а на подносе стояла прекрасная, старинная, серебряная посуда, на которой были вырезаны гербы. Я пристально рассматривал ее, ожидая увидеть свой фамильный герб, но его не было. Я взял молочник и никак не мог понять, кому принадлежал изображенный на нем герб.
— Удивляюсь, видя здесь это серебро, — сказал я Эндрю. — Я знал, что дед мой был богат, но никак не думал, чтобы он простер свою расточительность до того, чтобы оставить здесь эти вещи. И притом эти гербы не Мордаунтов, ни Литтлпэджей. Нельзя узнать, кому они принадлежат?
— Мальбонам. Это серебро Урсулы.
— Да, дядюшка, и вы могли бы прибавить, что это все, чем я владею, — сказала с живостью Урсула.
— Эта посуда удивительно хороша, — прибавил я.
— Я вынуждена была ее выставить напоказ, потому что сегодня утром разбила единственный чайник, который был у нас на целый дом. Франк хотел купить другой, но до сих пор еще не появился. А что насчет ложек, то у нас других и нет. Взяв чайник, я сочла за лучшее одновременно показать вам все свое богатство. Посуда эта появилась сегодня на свет в первый раз после долгого, очень долгого времени.
Несмотря на все усилия Урсулы казаться равнодушной, в голосе ее было что-то печальное и трогательное.
Грубая радость какого-нибудь выскочки, упоенного своими богатствами, отвратительна, но падшее величие невольно возбуждает в душе нашей глубокое сочувствие, особенно являясь в образе невинности и добродетели.
Урсула говорила без тщеславия и гордости; это серебро составляло все, что ей осталось от ее семейства; не удивительно после этого, что она так к нему привязалась и что возбуждаемые им воспоминания производили на нее глубокое впечатление.
Мне очень приятно было видеть чувствительность, невольно обнаруженную Урсулой, а еще приятнее то, что она не предавалась вполне этой чувствительности. Урсула понимала, что требовал от нее принятый ею образ жизни; она одевалась просто, но со вкусом. В наряде ее не было ни изысканности светских девиц, ни грубой простоты девушек того класса, к которому она, казалось, принадлежала теперь сама. Из старинных материй, оставшихся ей после ее семейства, она сшила себе платья, очень приличные для настоящего ее положения, и в них она была очень мила. Хотя она не старалась казаться выше других, но по ее одежде и манерам легко было догадаться о ее происхождения. Во всяком случае, она была прелестна.
— Отведайте этих пирожков, — сказал мне Эндрю, искавший всевозможных случаев показать свою племянницу, — их пекла Урсула. Сама госпожа Вашингтон не приготовила бы лучше.
— Если бы госпожа Вашингтон занималась когда-нибудь этим, то, конечно, могла бы теперь позавидовать. Я, право, никогда ни ел ничего лучшего в этом роде.
— Вы хорошо сделали, что прибавили: в этом роде, — живо сказала Урсула. — Меня научила их делать моя благодетельница, но здесь не найдешь всех продуктов для этого, как было у нас.
— Да, у вас, в пансионе, верно никогда не было недостатка в сладком.
Урсула засмеялась, но ее стройный, хотя и мелодичный смех заставил меня вздрогнуть.
— Молодым девушкам приписывают много такого, в чем они совершенно неповинны, — сказала она. — В пансионе запрещено было есть пирожки, и нас научили их делать из сожаления ко вкусу мужчин.
— Ваших будущих мужей, — сказал землемер, встав, чтобы выйти из комнаты.
— Наших отцов, братьев и дядей, — перебила Урсула, делая ударение на последнем слове.
— Мне известно, мисс Урсула, — сказал я, когда Эндрю оставил нас одних, — что делалось у вас в пансионе, потому что я близко знаком с одной из ваших прежних подруг.
Урсула ничего не ответила, но смотрела на меня своими большими голубыми глазами, которые, казалось, задавали мне вдруг сто вопросов.
Я заметил, что глаза ее наполнились слезами; это случалось с ней всегда при воспоминании о пансионе.
— Я говорю о мисс Присцилле Бэйярд. Она, вероятно, принадлежала к числу ваших друзей, — прибавил я.
— Присцилла! — повторила удивленная Урсула. — И вы с ней близко знакомы?
— Я не так выразился, вы можете упрекнуть меня в легкомыслии. Я должен бы сказать, что наши семейства, по особым причинам, в близких отношениях. Отказываюсь от первых моих слов и прошу извинения.
— Не понимаю, почему вы отказываетесь от них, но, признаюсь, что все то, что я услышала от вас, чрезвычайно огорчает меня.
Странно! Урсула говорила чистосердечно; это доказывали бледность ее лица и необыкновенное волнение, обнаруженное ею. Признаться ли в сумасбродных мыслях, которые промелькнули у меня в голове? Почему же нет.
Я обещал говорить правду и должен сдержать слово.
Урсула, думал я, огорчена тем, что единственный порядочный человек, встреченный ею в течение целого года, который, может быть, понравился ей, влюблен уже, как она предположила. В другом случае такое быстрое и явное признание возмутило бы меня, но все слова и движения Урсулы были так естественны, что участие мое к ней увеличилось еще больше. Этим сильным ощущением, возбужденным тогда в душе моей, я приписывал то, что эта чудная девушка очень быстро овладела моим сердцем.
Мгновенно влюбиться кажется смешно, а все же иногда случается. Я убежден, что один взгляд, одна улыбка, одно из тысячи подобных средств, данных нам природой для выражения чувств, может возбудить в нас страсть, но для поддержания ее необходимо что-нибудь большее. Сначала действует одно воображение, сердце уступает уже потом, повинуясь более продолжительному и разумному чувству.
Ослепление мое продолжалось недолго. Догадалась ли Урсула о том, как я расценил ее чувство, — не думаю, потому что она была слишком чистосердечна, — или нашла необходимым не оставлять меня в сомнении, только она призналась мне. Откровенно ли было ее признание и как она избегала всего, что могло оскорбить подругу, доверившую ей свою тайну, могут судить те, которые будут иметь терпение продолжить чтение этих зарисовок.
Глава XII
«Сон в летнюю ночь»
— Я должна рассеять все ваши сомнения, господин Литтлпэдж, — сказала, немного помолчав, Урсула. — Я очень привязана к Присцилле Бэйярд, и она заслуживает вашего удивления и вашей любви…
— Моего удивления, это так, мисс Урсула, но до сих пор я никогда не был соединен с ней никаким другим, более нежным чувством.
Лицо Урсулы заметно прояснилось. Чистосердечная, она поверила мне с первого слова и, казалось, избавилась от какого-то внутреннего беспокойства. Она улыбалась насмешливо и вместе с тем печально, говоря: до сих пор может много значить, когда дело идет о такой молодой девушке, как Присцилла. Слова эти показывают, что то, чего еще нет, скоро может случиться.
— Мисс Бэйярд мила, я согласен, но то, на что я так неловко намекнул, относилось к ее брату, который просил руки младшей моей сестры. Этот предполагаемый брак не тайна, и поэтому я не хочу скрывать это.
— Но он скорее всего может подать мысль и о вашем браке с Присциллой! — сказала Урсула дрожащим голосом.
— И да, и нет, смотря по характеру. Одни найдут эту причину достаточной, другие — нет.
— Вопрос этот занимает меня потому, — перебила Урсула, — что один мой знакомый влюблен в мисс Бэйярд, и признаюсь, я душевно желаю ему успеха. Вы были бы для него очень опасным соперником, тем более, что ваше семейство в тесных отношениях с семейством Присциллы.
— С моей стороны не опасайтесь ничего, мое сердце сейчас так же свободно, как было и в тот день, когда я в первый раз увидел мисс Бэйярд.
Луч радости блеснул на лице Урсулы, потом она снова задумалась.
— Не будем лучше говорить об этом, — сказала она помолчав. — Моему полу присвоены некоторые привилегии, которые я не могу нарушить. Вам удалось, господин Литтлпэдж, приехать в такое время, когда все ваши арендаторы собрались в одном месте, вы всех могли видеть одновременно.
— Я имел еще и другую удачу и всю жизнь не забуду обстоятельств моего приезда.
— Вы, вероятно, очень любите смотреть, как поднимают здания? Или, может быть, вам нравятся сильные ощущения до такой степени, что вы сами хотели бы попасть в силок, как попадают бедные птички, которых ловит иногда мой дядюшка.
— Я говорю ни о подъеме здания, ни о том, что оно могло упасть на нас, хотя смелость и присутствие духа, которые вы показали, не позволят мне забыть этого.
(Урсула опустила голову и покраснела). Мне пришла в голову мысль о песне, которую я слышал; слова индейские, а мелодия шотландская, она дала мне первое понятие о том, что служит украшением этого далекого уголка света.
— Не такого уж и далекого, чтобы его не могла достичь лесть. Приятно слышать, когда хвалят песни, будь они хоть индейские, но, право, гораздо приятней узнать что-нибудь новое о Присцилле, поговорим о ней.
— Могу заверить вас, что мисс Бэйярд вполне разделяет вашу привязанность к ней, она всегда с энтузиазмом говорила о своей дружбе к вам.
— Ко мне! Так она помнит еще меня, заброшенную так далеко от света! Но она так добра, что это еще больше усиливает в ней привязанность ко мне. Она, вероятно, не думает, что я сожалела о прежнем моем положении, я не простила бы ей этого.
— Напротив, она восхищается вами.
— Странно, что Присцилла говорила вам обо мне!
Я сама поступила легкомысленно, наговорив вам так много, и поэтому должна теперь договорить. Впрочем, вы меня извините, если я не обхожусь с вами, как с совершенно чужим человеком, потому что дядюшка по крайней мере сто раз в день вспоминает вас. Вчера еще, на протяжении одного часа, он раз двенадцать заводил о вас разговор.
— Как он добр! Я, право, горжусь привязанностью этого достойного человека! Однако что вы хотели объяснить вашему старому другу, если только смею принять это звание?
Урсула улыбнулась немного насмешливо, но чрезвычайно мило. Потупив глаза, она на минуту задумалась, будто бы какая-то важная мысль занимала ее, потом, вдруг подняв голову, сказала:
— Хочу быть с вами откровенной; я уверена, что выиграю этим в ваших глазах. Не забывайте только, господин Литтлпэдж, что я говорю с вами, как с лучшим другом моего дяди.
— Это звание для меня драгоценно, я всеми силами буду стараться сохранить его.
— Хорошо. Знайте же, что Присцилла Бэйярд в продолжение восьми лет была искренним моим другом.
Взаимная привязанность наша началась еще в детстве и с годами усилилась. Почти за год до окончания войны брат мой Франк, который сейчас помогает здесь дядюшке, часто посещал меня. Полк, в котором он служил, был послан в Олбани, и он имел время посещать нас в пансионе. Видеть меня, значит, видеть и Присциллу, потому что мы были неразлучными, а видеть Присциллу, по крайней мере для бедного Франка, значило полюбить ее. Он сделал меня своей поверенной, и теперь, вы понимаете, как я встревожилась при мысли, что у него может быть такой опасный соперник, как вы.
Эти слова объяснили мне все, хоть я и удивился чрезвычайной простоте или, лучше сказать, силе характера Урсулы, которая заставила ее сделать мне такое странное признание. Когда впоследствии я узнал ее ближе, то я все понял, но в ту минуту не мог не удивиться.
— Обо мне не беспокойтесь, мисс Мальбон…
— Мисс Мальбон! Почему вы не хотите звать меня, как все, Урсулой? Через неделю это и так произойдет; так не лучше ли начать теперь же: вы, наверное, не захотите отличаться этим от других?
— Обещаю вам, мисс…
— Опять? Знаете ли, ведь я могу подумать, что вы нарочно насмехаетесь надо мной, потому что я не более как хозяйка у бедного землемера. Да, господин Литтлпэдж, мы бедны, очень бедны, мой дядюшка. Франк и я.
У нас ничего нет.
Она сказала это не с отчаянием, а самым чистосердечным и трогательным тоном.
— Но у Франка, по крайней мере, есть что-нибудь, ведь вы мне сказали, что он служил в полку?
— Да, он был капитаном, но что же он выслужил?
Мы не жалуемся на правительство; нам известно, что государство теперь так же бедно, как и мы, хотя оно не всегда находилось в таком положении. Я долго была в тягость моим друзьям, нужно было заплатить кое-какие долги. Если бы я знала об этом, дела, может быть, приняли бы другой оборот. Но теперь я не могу иначе отблагодарить их за все, что они для меня сделали, как жить с ними в этой пустыне.
— По крайней мере вы останетесь навсегда здесь, в этом доме? Вам, вероятно, не приходилось жить в хижине, которая стоит в мусриджском лесу?
— Я была везде, где был дядюшка, и буду сопутствовать ему всюду, пока жива. Мы никогда не разлучимся; года его и благодарность за его благодеяния обязывают меня к этому, франк, конечно, мог бы найти занятие повыгоднее, но он не хочет оставить нас. Бедные люди сильно привязываются друг к другу.
— Я просил вашего дядюшку считать этот дом своей собственностью и думал, что он воспользуется им по крайней мере для вас.
— Да. Но когда приходится тащить цепь за двадцать миль отсюда? Каждый раз приходить сюда слишком далеко.
— Ваша обязанность, конечно, состоит в том, чтобы сопутствовать своим друзьям и стараться успокоить их после тяжелой дневной работы, не так ли?
Урсула взглянула на меня и улыбнулась, потом задумалась и снова насмешливо улыбнулась. Я следил за всеми изменениями ее лица с невыразимым участием, потому что нет ничего приятнее, чем наблюдать живые и чистые движения души, выражающиеся на лице хорошенькой женщины.
— Я умею действовать цепью, — сказала Урсула успокоясь.
— Действовать цепью? Боже мой! Вы, может быть, и умеете, но, верно, никогда не делали этого?
Урсула покраснела, посмотрела на меня и, ангельски улыбаясь, наклонила голову в знак подтверждения.
— Так вы делали это, конечно, шутя, чтобы впоследствии иметь право похвалиться?
— Чтобы помочь дядюшке и брату, потому что им не на что нанять лишнего человека.
— Боже мой!.. Мисс Мальбон… Урсула!..
— Называйте меня по имени, оно гораздо приличнее землемерки, — отвечала, смеясь, Урсула.
Она вдруг взяла меня за руку и, видя, какое тяжелое впечатление произвели на меня ее слова, продолжала:
— Почему же вам так неприятно, что я разделяю почтенный и полезный для здоровья труд? Не думаете ли вы, что я хочу состязаться с вами, мужчинами? И разве сестра не может помогать брату?
Урсула отпустила мою руку так же быстро, как и взяла ее, и с каким-то легким трепетом, как будто стыдясь своей смелости.
— Но эта работа прилична только для мужчин, — заметил я.
— Женщина тоже может заниматься ею, и даже с успехом; спросите у дядюшки. В первое время я боялась только того, что не в силах буду сделать много и замедлю работу, но дядюшка и брат были очень снисходительны ко мне. Я ходила только по сухим местам, где не могла промочить ноги, и в лесах, где нет кустарников и колючих растений. Я не хочу скрывать от вас того, что всем уже известно и что вы рано или поздно узнали бы и не от меня. К тому же я не люблю скрывать, особенно теперь, видя, что вы обходитесь со мной как с равной.
— Мисс Мальбон! Ради Бога, не говорите так! Я ничего не знал, иначе никогда бы не позволил вам этого делать.
— А как бы вы это сделали, господин Литтлпэдж?
Дядюшка взял на себя весь труд, за известную цену, а наем работников — было уже его дело. Бедный Франк!
Если дядюшка гордится тем, что считается здесь лучшим землемером, то неужели я должна стыдиться разделить с ним вполне заслуженную известность.
— Но, мисс Мальбон! Разве особа, получившая хорошее воспитание, подруга Присциллы Бэйярд, сестра Франка, находится на своем месте, занимаясь подобной работой?