— Что делать? — спросил суровый Клеоник.
— Идти на них, — мрачно сказал Кирик. — Пращников сюда.
Народ медленно начал вытаскиваться с улицы на Росстань, растекаться в шеренги.
— Ус, — проговорил кузнец, — бери десяток парней и запри Западный обход. Не пускай этих попов нас разнимать.
— Не хватит. Мало нас.
— Как прижмут, так отступай сюда.
— А если они между нами и ними разнимать полезут?
— Бей по головам! — гаркнул Кирик.
— Попов? С ума сошёл, что ли?
— Попов. Чего им в мирские дела соваться? Мы в церкви не ломимся.
Дико заревела над головами дуда. Засвистели, защёлкали — пока что по булыжнику, чтоб напугать — камни.
— Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Две толпы столкнулись как раз на границе Росстани и Старой. Дубинки мелькали редко, да ими и несподручно было действовать в тесноте. Надеялись главным образом на кулаки. Дрались с яростью, до хруста.
— Хлеб! Куда хлеб дели, сволочи?!
Толпы бурлили.
— Хлеб?! Навоз вам жрать! — крикнул хлебник.
Кузнец наподдал ему. Марко и Клеоник врезались в ряды богатых плечом к плечу.
И тут Вестун увидел, как из третьей улицы начала выплывать залитая золотом, искристая масса. Над ней клубами вился дым ладана.
Шёл крёстный ход. Плыли православные хоругви и католические статуи. В трогательном единстве. Как будто никогда не было и даже не могло быть иначе.
— Ах ты, спаси, Пане Боже, люди Твоя! — выругался Турай.
Люди Тихона Уса хоть и очень медленно, но отступали перед духовенством. Им нельзя было драться, они сдерживали крёстный ход древками пик, но масса идущих людей была несоизмеримо большей.
Вестун чуть не застонал. Две толпы упорно дрались: слышалось лязгание камней о латы, с треском ломались древки пик, мелькали кулаки. Брань, крик, проклятия стояли над толпой.
Но сбить торговцев пока не удавалось. Они стояли насмерть, зная, что, если отступят со Старой на рынок, ремесленники бросятся к лавкам и складам, а им самим придётся сражаться на мосту, а там, как не раз уже случалось, будут швырять с высоты в воду, в ров.
Они понимали, что, отступая, можно потерять и товар, и жизнь, и поэтому подвигались назад очень медленно.
Всё ближе подплывали к месту драки ризы, хоругви, кресты, статуи на помостах. И выше всего плыл над толпой убранный в парчу и золото Христос с улыбчивым восковым лицом.
— Примиритесь! — закричал Жаба. — Если нет опеки, то гибнет народ, а при многочисленных советниках...
— Ещё пуще гибнет, — захохотал Клеоник.
— ...процветает, благоденствует. Ну чего вам надо? Рай же у нас. Помню, выпивали...
Лотр, замычав от стыда, очень ловко прикрыл ему рот ладонью.
— Братцы, братие! — крикнул Болванович. — Мир вам! Мир! Что вам в том хлебе? Не хлебом единым...
С отчаянием заметил Кирик, что драка попритихла. Многие сняли матерки [55] . Руки, только что крушившие всё на своём пути, творили крестное знамение.
— Пан Бог сказал: царствие Моё не от мира сего. А вы в этом мире хлеб себе ищете.
— Эй, батько, поёшь больно сладко! — крикнул дударь.
На него цыкнули. Неизвестно, чем всё это могло бы закончиться, но испортил своё же дело епископ Комар. Насупив грозные брови, он сказал:
— А что хлеб? Тьфу он, хлеб!
И, словно воспользовавшись его ошибкой, тут же страстно запричитал Зенон:
— Язычник ты! Поганец! На хлеб плюёшь! А чем Иисус апостолов причащал?!
Второй раз за два дня подивился мужику Вестун. Да и не только он. Удивились и остальные. Богохульное слово сказал епископ. По-простому задумал поговорить, холера.
Толпа взревела. Дубины взлетели над головами. Врезались одна в другую две массы, смешались, сплелись. Шествие, разубранное в золото, ударилось о живой заслон, начало внедряться в него, стремясь встать между дерущимися. Этого, однако, не получалось.
Над побоищем стояли запахи пота и ладана, висели брань и дикие звуки псалмов, шатались — вперемешку — кресты, дубинки, пики.
Сверху всё это походило на три стрелы, нацеленные остриями друг в друга, крест с отломленной ножкой.
У креста не хватало одной части. Но в самый разгар столкновения появилась и она: из Малой Скидельской улицы медленно выходили тринадцать человек в рядне. Тринадцать, покрытые пылью всех бесконечных белорусских дорог. Таких печальных, таких монотонных, таких ласковых.
— Стой-ойте! Смотри-ите! — закричал кто-то.
Крик был таким, что драка сразу стихла. Ошалелое молчание повисло над толпой. Кирик видел, что все переглядываются, но никто ничего не понимает. И вдруг — сначала несмелый, затем яростный — раскатился над гурьбой богатых хохот.
Хлебник показывал пальцем на шествие:
— Глянь, эти в мешковине.
— Крест несёт, — хохотал рыбник. — И венец. Эй, дядька, лоб наколешь!
Хохот вскоре заразил и бедных мещан.
— Морды у них что-то мятые, — скалил зубы Зенон.
Клеоник держался за живот:
— Нет, вы посмотрите, какая у него морда воровская. Святой волкодав.
Не смеялся один Лотр. Губы его брезгливо скривились. Даже он не понял, что это мистерия.
— Этого ещё не хватало. Самозванцы.
— Ибо сказано: явятся лжепророки, — пробасил Комар.
Всё ближе подходили к примолкшей толпе те тринадцать.
— Сотник, хватайте их! — приказал Лотр.
Корнила подал знак страже и медленно двинулся навстречу лицедеям. Задеть человека с крестом всё же не посмел. Протянул руку к грузному Богдану Роскашу.
— Не тронь меня, — налился кровью Богдан. — Я белорусский шляхтич!
Но стража уже бросилась. На глазах у бездействующей толпы закипела яростная короткая стычка.
— Мы лицедеи! — кричал Братчик, но никто не слышал его в общем шуме.
Апостолы отчаянно сопротивлялись. Особенно один, чёрный, как цыган, с блестящими угольями глаз. Ставил подножки, толкал — с грохотом валились вокруг него люди в кольчугах. Наконец на чернявого насели впятером, прижали к земле. Он извивался в пыли, как угорь, и кусал врагов за икры.
— Вяжи самозванцев! — крикнул Пархвер.
Только тут Братчик понял, чем дело пахнет, и начал орудовать крестом. Дрался он с удивительной ловкостью — можно было смотреть и смотреть.
Ни одна из гродненских мечных и секирных школ не учила ничему подобному.
Крутил крест, бил с размаху, колол, подставлял крест аккурат под занесённое для удара древко гизавры [56] , и древко ломалось, как соломинка. Рядом с ним отбивались остальные — Акила с разворотом отбрасывал воинов от себя, — но все глядели только на человека с крестом.
Уже скрутили всех остальных, уже свалили даже Богдана, продиравшегося к фургону за саблей, а Братчик всё ещё вертелся между нападающими, рычал, делал обманные выпады, дубасил крестом, ногами, головой. Наконец кто-то бросил ему под ноги петлю, и он, не обратив внимания на это, отступил и встал в неё одной ногой. Верёвку дёрнули, она свистнула, и человек тяжело повалился всем телом на крест.
Несколько минут над ним ещё шевелилась людская куча. Затем всё стихло.
Схваченных потащили рынком к замковому мосту.
Как Перун громыхнул — упали за ними замковые решётки.
...Толпа молчала. На площади всё ещё царило замешательство. Пользуясь этим, крёстный ход втиснулся-таки между дерущимися и постепенно начал давить на них, разводя толпы всё дальше и дальше одну от другой. Только-только произошло такое, что драться уже не хотелось, а хотелось обдумывать. Да и мало кто осмелился бы лезть на врага через кресты, хоругви и помосты со статуями. Не дай Бог, ещё святых обидишь.
Народ постепенно начал расходиться. Редели и расплывались толпы. Только что это были два кулака. Теперь — две руки с разжатыми пальцами.
— Это что же было? — недоумённо спросил Зенон.