Оттого и не смог понять сразу, кто, где и что вообще творится вокруг: слышал только многие как бы дальние голоса и видел огни свечей, средь которых мелькали люди — неясные, словно тени.
Внезапно совсем рядом оказался некто — не то мужик, не то баба, в шапке с бубенцами, из-под шапки — волосы ниже плеч, в высоких немецких сапогах с кистями, в немецкой же рейтарской куртке желтой кожи, рукава кверху от локтей разрезаны, а лицо так заляпано белилами да румянами — будто у кабацкой гулены. Обхватив за плечо крепко — сразу пропали всякие сомнения: мужик! — второй рукой сунул прямо в лицо такую ендову — коню впору. Тимоша отшатнулся, но ряженый держал его крепко. Оскалив зубы, крикнул:
— Пей, добрым людям товарищ! Пей без сумненья!
И тут еще раз Тимоша охнул неслышно: по голосу признал ряженого — Кузьма Иванович!
Из тумана выскочил еще один ряженый, а с ним две женки — пьяные, крикливые, простоволосые.
Тимоша озирался, соображая. Вдруг стало совсем тихо, и возле Тимоши оказался невысокий, мелкий лицом мужичонка, в лапотках, в чистом, тонкого холста портище. Руки у него были маленькие, белые, и держал он в руках длинные четки — будто капли застывшего меда повисли в воздухе.
— Дай ендову, — тихо сказал мужичок, и ряженый тут же поднес ковш прямо к его губам — тонким и бесцветным. Мужичок чуть пригубил вина — будто поутру после свадьбы с травы росы выпил, прикоснулся к губам рукавом рубахи. Проговорил распевно: — Доброе вино, сладкое. Пей, добрым людям товарищ.
И Тимоша — неизвестно почему — враз покорился его тихому голосу, от которого иного, кажется, бросило бы в сон, ан нет — все кругом слушали так, словно райская птица пела: со вниманием и всевозможным умилением.
Тимоша, скосив глаза на мужичка, выпил один глоток, другой — все вокруг в лад захлопали в ладоши, загомонили складно:
— Доброе винцо, погляди донцо, и мы все люди донные, добре упоенные!
Тимоше вдруг стало покойно и радостно: вино и впрямь было добрым — не пивал слаще — и привечали его, как равного, донные люди, мужики да бабы, — пройди свет, изведавшие все до дна. Ему захотелось не ударить в грязь лицом — предстать перед ними этаким бывальцем из тех, что не дома сидят, а и на людях говорят.
И Тимофей, осушив ендову до дна и еще ничего не почувствовав, поясно поклонился мужичку в лапотках и произнес вежливо:
— Благодарим за угощение!
— Молодец! — воскликнул мужичок. — Знает, кому кланяться, кому челом бить! — Поглядев на притихших питухов, сказал: — А кто иной вежеству не учен, и тому — где пень, тут челом; где люди — тут мимо; где собаки дерутся — говорит: «Бог помощь!»
— Так ведь мы, господин, читать-писать не горазды, а твоей милостью пряники едим писаные, — сладко пропела простоволосая, большеглазая молодуха. И с немалым лукавством добавила: — А вели, милостивец, вежливому человеку грамоту свою изъявить.
Мужичок шутливо ткнул молодуху в бок и сморщился лицом — засмеялся.
— А ну-ко, голубь, чти, што на донце у ендовы написано.
Тимоша повернул пустую ендову, громко прочел:
— «Век жить, век пить!»
— Так-то, голубь, — проговорил мужичок и в другой раз сморщился личиком.
— А ну, чти еще! — И ткнул перстом в стенку ендовы.
— «Пить — умереть, не пить — умереть; уж лучше пить да умереть!» — И рядом: — «И пить, и лить, и в литавры бить!» — Тимоша прочел все громко, внятно, истово, как на клиросе стоял.
— А верно ли то сказано? — спросил хозяин.
— Доброе дело — правду говорить смело. И ты за то меня, Леонтий Степанович, не суди.
— Ох, прыток, вьюнош, — снова засмеялся мужичок. — Нешто мое имя-отечество у меня на лбу написано?
— Не колдун я, угадчик. Живу — на людей гляжу. И не просто так гляжу, а со смыслом.
И всякого человека стараюсь распознать: каков есть? Вот и на тебя поглядел — и понял: не простой ты человек — добрый: хоть бы сермягу тебе носить, а доброродства твоего от глаза не скрыть.
Леонтий Степанович от удовольствия аж зажмурился. И не заметил, что Тимоша на вопрос не ответил, обошел его хитростью.
— Ладно, ладно говоришь, вежливый человек. Чую я — быть тебе добрым людям товарищем, подлинно. А теперь пожалуй-ка за стол.
И хозяин, обняв Тимошу за плечи, пошел впереди прочих к свечам, к ендовам и чарам, к блюдам и всяческим брашнам, а за ними, ударяя в такт ладошками, приговаривая и приплясывая, двинулись пестрые, пьяные гулевые люди.
Встав во главе стола, в красном углу, под образами, завешенными плотным холстом, чтоб не видели святые угодники буйства и пьянства, срама и богохульства, Леонтий Степанович по-скоморошьи воздел руки и в тишине, мгновенно наступившей по мановению его всемогущих дланей, произнес тихо:
Послушаем, братья и сестры во диаволе, премудрость язычника Соломона, царя и чародея.
Плещеев замолчал и кивком головы позвал к себе маленького человечка — почти карлика, — одетого в рясу, но без наперсного креста.
Карлик ловко прошмыгнул к Леонтию Степановичу и по-собачьи преданно глянул в лицо ему.
Плещеев, важно прикрыв глаза, сел на лавку и тихо произнес:
— Начинай.
Карлик встал на лавку и неожиданно густым и красивым голосом начал читать:
— «Кратка и прискорбна наша жизнь, и нет человеку спасения от смерти. Случайно мы рождены и после будем как небывшие: дыхание наше — дым, и слово — искра в движении нашего сердца. Когда искра угаснет, тело обратится в прах, и дух рассеется, как воздух, и имя наше забудется, и никто не вспомнит о делах наших, и жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман, разогнанный лучами солнца. Ибо жизнь наша — прохождение тени, и нет нам возврата от смерти.
Будем же наслаждаться и преисполнимся дорогим вином и благовониями, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни, увенчаемся цветами роз, — пока они не увяли. Везде оставим следы веселья, ибо это — наша жизнь и наш жребий. Будем притеснять бедняка, не пощадим вдовы и не постыдимся седин старца. Сила наша да будет законом правды, ибо бессилие оказывается бесполезным».
Попик замолк и, дурашливо скривившись, ернически взвизгнул.
А услужливая память подсказала Тимоше то, чего не договорил пьяненький вития и чем на самом деле кончалась эта притча: «Так они умствовали и ошиблись, ибо злоба их ослепила их».
«Почему же самого главного не сказал он? — подумал Тимоша. — Потому, видать, — ответил он сам себе, — что не желают и здесь знать истины. А что истина в вине, так то слова не для разума и не для души — пустое то блудословие».
На другой вечер по приглашению воеводы снова стоял Тимоша у знакомых уже ворот и думал, что предстоит еще одна знатная гульба и попойка. Однако, когда вошел в дом, понял: не туда повел его холоп с пистолью. Миновав узкий коридор и отворив низкую железную дверь в стене, страж потоптался робко, покрестился и сказал неожиданно плачущим голосом:
— Спаси, богородице, и помилуй! Иди далее по лестнице сам-один. А как придешь на самый верх, ко двери малой, чти молитву и вступай в горницу бесстрашно. А я дале не пойду — лесенка мне узка.
Тимоша вступил во мрак и, касаясь руками и плечами стен, пошел по узкой, выложенной винтом лестнице наверх. На последнем витке стало чуть светлее. Тимоша, поглядев вверх, увидел железный фонарь, висящий над дверью вышиною не более двадцати вершков, сделанной как бы для дитяти или малого человечка — карлы.
Тимоша стукнул в дверцу, услышал голос слабый, далекий и, не разобрав, что сказано, согнувшись в три погибели, прополз через игрушечную дверцу в горницу.