Это – Арткин. Он ловит тебя, когда ты беззащитен, нетвёрдо стоишь на ногах. Он наносит тебе удар, когда ты меньше всего этого ожидаешь.
Миро посмотрел на девушку и с презрением сказал:
- Она меня беспокоит, потому что она всё ещё жива. Она меня раздразнила, а я снова не у дел.
- Не волнуйся. У тебя ещё будет шанс.
Так. Арткин принял вопрос Миро без гнева или упрека. Хотя по правде, на его вопрос он не ответил. И затем Арткин сказал:
- Скоро, когда немного успокоится, я пришлю сюда в автобус Антибэ, а тебя отправлю в фургон. И там я тебе объясню суть операции.
Миро расплылся от удовольствия. Арткин никогда и ни во что ещё его не посвящал. Он хотел бы выразить Арткину свою признательность. Но не сейчас, не во время операции. В борьбе не говорят: «Спасибо».
Дети снова начали плакать – по цепочке. Сначала заплакал один, а затем последовали другие, словно страх передавался как инфекция, как заразная болезнь.
- Помоги девушке навести здесь порядок, - сказал ему Арткин. - Победи её, завоюй её доверие. Я собираюсь добавить детям наркотиков. Они не могут так быть под контролем, даже вместе с девушкой, - крики детей продолжались.
- Им жарко. Окна и двери – всё закрыто.
- Им придётся потерпеть жару, по крайней мере, до сумерек. - Арткин взглянул на девушку. - Ты думаешь, она на что-нибудь способна, Миро?
- Да, - ответил он. - Для американки она очень способная, - и Миро тут же задумался о том, что он сказал. На самом деле, он ничего не мог сказать о её способностях, но с детьми она всё-таки управлялась, Миро в одиночку уж точно бы не знал, что с ними делать.
- Хорошо, но не упускай её из виду. Всякий раз пытайся определить, о чём она думает. Она не входила в наш первоначальный план, и поэтому она опасна независимо оттого, какой беспомощной или невинной она может показаться.
- Я буду наблюдать за ней каждую минуту.
- Хорошо, - сказал Арткин, трогая Миро за плечо. - Я на тебя полагаюсь. Особенно если это произойдёт сейчас.
Миро не стал спрашивать: что произойдёт сейчас. Он не хотел рисковать, задавая лишние вопросы.
Арткин посмотрел на мертвого ребенка, лежащего на заднем сидении:
- Мне пора, Миро. Публика ждёт начала представления. Вон они. Последний раз, когда я выглянул, то телевизионный фургон подъехал к зданию - «…и настал мой звёздный час».
Как будто в ответ на слова Арткина, сцена снова наполнилась какофонией завывающих сирен, звучащих настолько нервно и истерично, что под маской у Миро аж перекосило лицо.
Всё вместе, всё сразу и сверх того. Это было самым ужасным и самым потрясающим из того, что она могла себе представить, и даже не могла. Она искала подходящее слово или фразу, чтобы как-то суметь это назвать: зло… Она ни о чём больше не могла думать, описывая себе увиденную сцену. И самое ужасное, что она должна была продолжать выглядеть, хладнокровной замороженной – она не могла оторвать глаза от Арткина, Арткина и ребенка, от Арткина в маске и ребенка, поднятого над его головой, словно ягненка, принесённого в жертву богам. Ребенок был своего рода жертвой, Кет с ужасом это поняла. И где в этот момент было милосердие – на каких-нибудь на небесах или где-нибудь в мире?
Все началось за несколько минут до того, когда Арткин нарочитым шагом прошёл в заднюю часть автобуса и взял на руки мертвого ребенка. Она пыталась успокоить детей и, наконец, ей это удалось. Она позволила им открыть их коробочки с едой и начать есть. Каждому из них мать дала что-то с собой в дорогу. Кет хотела, чтобы дети оставили еду на потом, на тот момент, когда они забеспокоятся. Но именно сейчас такой момент наступил: теперь, не через минуту, не через час, не на следующий день. Она видела, с каким раздражением Арткин смотрел на детей, когда у окна он о чём-то разговаривал с подростком Миро. Ей нужно было их успокоить, сделать так, чтобы Арткин больше не кормил их наркотиками. Она должна была уберечь детей от его психоза. «Проклятие», - подумала она с сожалением, пока держала на коленях плачущего ребенка. Ей самой нужно было держать себя в руках, чтобы её нервозность не передавалась детям. У неё было мало опыта с детьми. Она сама была единственным ребенком в семье, и ей редко приходилось сидеть с кем-либо, кто был бы ещё младше её самой. Всё же она знала, что для неё эти дети были благословением. Заботясь о них, она могла уйти от собственного ужаса, оставить его в стороне, по крайней мере, ненадолго, на короткое время. Дети заставляли её не паниковать и направить все силы на заботу о них, быть занятой, не думать о себе.
И ей это удалось, даже, когда она оглянулась, чтобы увидеть, как Арткин берёт мертвого ребёнка и перебрасывает его через плечо, словно кусок мяса. Льняная ткань, которой до того было укрыто тело ребёнка, одним краем упала и потянулась по полу автобуса.
Арткин вышел из автобуса, не глянув в её сторону.
Она поспешила на водительское место и выглянула наружу через лобовое стекло. Миро оставил открытой полоску шириной два или три дюйма, вдоль стекла так, чтобы Кет было хорошо видно происходящее между фургоном и автобусом. Арткин вышел в промежуток между двумя машинами и остановился около парапета. Он поднял тело Кевина Макманна над головой, за шею и спину, затем он поставил тело коленями на парапет. Сам Арткин изогнулся, подняв лицо в маске к небу. Он снова поднял тело над головой. Детские руки безжизненно болтались в воздухе.
Снова воцарилась тишина, еще более резкая, чем раньше. Сирены умолкли, будто кто-то одним движением перерезал ведущие к ним провода. Дети в автобусе сидели, словно маленькие роботы с обесточенными двигателями. Или так лишь показалось, что они на момент затихли: в ожидании, в оцепенении.
Арткин начал крутиться на месте, медленно и нарочито, его руки взмывали ввысь, вознося и качая над головой тело ребенка, и всё вращаясь и вращаясь, быстрее и быстрее, усиливая и ускоряя движение, словно он танцует под какую-то, неслышимую другими музыку. Тишина продолжалась, как в пределах автобуса, так и снаружи. «Почему они не выстрелят в него?» - подумала Кет. - «Там полицейские и солдаты, с пистолетами и винтовками. Стреляйте же в него!»
- Они не станут в него стрелять, - сказал Миро, его голос прогремел в ухе у Кет даже притом, что он всего лишь шептал. Он слишком близко был около неё, чтобы полностью увидеть всё сцену через узкий разрез. Она в ужасе повернулась к нему. Она громко произносила вслух свои мысли, не зная того, что она это делает. «Боже», - подумала она. - «Я трещу по швам».
- Я бы в него выстрелила, - сказала она, желая услышать звучание своего голоса, чтобы доказать себе, что она ещё существует в этом мире. - Я бы стёрла его с лица земли.
- У них нет такого шанса, мисс. В требованиях, которые мы послали, было сказало, что за смерть или даже ранение каждого из нас, будет умирать ребенок.
В это время Арткин продолжал кружиться.
Теперь ещё быстрее и энергичней.
Он всё кружился и кружился в своём ритуальном танце извращенного восхищения. Повисшие руки ребенка раскачивались во все стороны в диком кружении Арткина. Теперь тело ребёнка подбрасывалось в воздух, и Кет побоялась, что Арткин его не поймает, и тело улетит в реку. Конечно, ребенок был мертв, и его жизни уже ничего больше не угрожало. Слава Богу. Он уже был недосягаем для безумия Арткина.
- Он сошёл с ума, - сказала Кет.
- Нет, мисс. Он не сошёл с ума и знает точно, что он делает. Он даёт им знать, что мы не следуем чужим правилам, чужим законам, и жизнь не представляет никакой ценности ни для нас, ни для ребенка.
Кет не желала больше быть свидетелем этой сцены. Она оторвала глаза от танца Арткина и оглянулась на детей. Они спокойно и с доверием смотрели ей в спину: беззащитно, невинно, уязвимо. Они вели себя достаточно непринуждённо: одна девочка сосала палец, один мальчик почёсывал ягодицы, лицо другого мальчика было заляпано шоколадным маслом со съеденного бутерброда.
Она встала и пошла к детям, снова почувствовав свою ответственность за них.
- То, что там произошло, мисс, - сказал Миро, - могло бы быть и хуже.
- Как? - спросила она, сохраняя хладнокровие в голосе, с лёгким вызовом.
- Это могла бы быть… - и этот подросток больше ничего не сказал.
Кет аж передёрнулась изнутри, но, при этом, стараясь сохранить самообладание, хотя бы внешне. Она не дала бы ему это сказать. Она знала то, что этот сопляк почти сказал: «Это могла бы быть и ты».
К этому моменту дети закончили завтракать, сирены завыли снова, и снова застрекотали вертолеты, механически порхая над местностью.
Она возненавидела себя за этот вопрос, но она ничего не могла с этим поделать:
- Он уже прекратил свой сумасшедший танец? - спросила она подростка.
- Этот не был сумасшедший танец, - сказал Миро. - Но он его всё же закончил.
- Что он сделал с ребёнком?
- Он откинул его в сторону.
Он ответил на её агонизирующее «как».
- Он спустил ребенка на веревке под опору моста. Мы – не животные, в конце концов.
«Нет, животные – это именно вы», - подумала Кет.
5.
Мой отец и я . Друг против друга. Шесть револьверов на закате в городке дикого запада, длинные косые тени на стенках декорации главной улицы, фальшивой улицы – той, которую мы видели, когда с матерью и отцом посетили Город Вселенной в Голливуде. Не в самом Голливуде, а в Бурбанке, Калифорния. Там все ненастоящее, даже сам Голливуд и всё, что вокруг него. Так же, как и я – фальшивка, сидящая здесь за пишущей машинкой, что-то печатающая ради того, чтобы что-то напечатать, чтобы занять пальцы и отвлечь собственное сознание.
И вообще.
Это наша первая встреча между мной и моим отцом после той истории с автобусом. Я – на одном конце города в лучах заката, а он – на другом. Я – из «плохих», как предполагается, на заднем плане, хотя, на самом деле, я в джинсах, в синей футболке нашего Замка под бежевым вязаным жакетом с протёртыми дырявыми локтями, за что моей матери стало бы стыдно. Отец должен быть в белом, как все, кто из «хороших», но на нём его матерчатый жакет, серые фланелевые брюки и серая водолазка. Мать, шутя, называет его одежду экипировкой профессора, думая, что это заставит его ощутить, будто он всё ещё молодой, в городке старого доброго Ново-Английского Университета в Бостоне. Что могло быть и правдой.
Все ждут, кто начнёт первым, тихо считая про себя. Но никто не стреляет, хотя затворы взведены.
Вы знаете, что я делаю в такой момент, не так ли?
Мои руки совершают какие-нибудь магические движения, но таким образом я пытаюсь обмануть лишь себя.
Я горячо проигрываю в голове всевозможные ситуации прежде, чем что-нибудь произойдёт, пробуя придумать забавные песни, танцы или какие-нибудь смешные шутки.
Словно у Генри Янгмана.
Первый из героев : Здесь где-нибудь могут быть полицейские.
Второй : Нет.
Снова первый : Ну и чёрт с ними.
Я печатаю, чтобы мои руки не расползались, словно большие белые пауки по всему пространству.
И мои губы словно склеены, рот напряжённо сжат так, чтобы тот крик, который я удерживаю внутри себя, не вырвался наружу и не заполнил всю эту комнату моими мучениями.
* * *
Снова звездочки.