Худшая боль как будто была позади, краска сбегала с лица Терезы, как будто у нее проходил жар.
Спустя пять минут струйка крови стала униматься.
Спустя двадцать – полностью остановилась.
Итан смочил последний комок ваты спиртом и протер место разреза. Тереза поморщилась. Потом он свел вместе края раны, оторвал зубами колпачок суперклея и выжал щедрую каплю, которую распределил по всей длине разреза.
На улице почти стемнело, и с каждой секундой в кабинете становилось все холодней.
Итан удерживал края раны сведенными вместе пять минут, потом отпустил.
Клей держался.
Итан передвинулся к передней части кресла и приложил губы к уху Терезы.
– Я вытащил его. Ты изумительно держалась.
– Очень трудно было не вопить.
– Клей держится, рана закрыта, но ты должна еще немного полежать. Пусть схватится как следует.
– Я замерзаю.
– Я принесу одеяла.
Она кивнула.
Итан улыбнулся жене.
В уголках ее глаз все еще стояли слезинки.
– Дай мне на него посмотреть, – одними губами вымолвила она.
Итан взял с тарелки «Гарпию» и поднес кончик клинка к лицу Терезы.
Микрочип держался в остывающей крови, которая сворачивалась все сильней и сильней.
Тереза напрягла челюсти из-за вспышки гнева. Неистовства.
Посмотрела на Итана.
Ни единого слова не было произнесено, но это было неважно. Он видел слова, ясно написанные на ее лице: «Вот ведь подонки!»
Итан снял микрочип с ножа, вытер с него кровь и ткани кусочком марли и показал Терезе. Потом сунул руку в нагрудный карман и вынул оттуда золотое украшение, купленное сегодня, – плетеную цепочку с медальоном в виде сердечка.
– Ну зачем ты, – сказала Тереза.
Итан открыл медальон и прошептал:
– Храни микрочип в сердце. Ты должна все время носить это ожерелье, если я не скажу, чтобы ты его сняла.
* * *
В гостиной было по-настоящему тепло. Щеки Бена рдели в свете очага. Он рисовал открытую печь. Пламя. Чернеющее дерево внутри. Куски разбитого кофейного столика, разбросанного вокруг печи.
– Где мама?
– Читает в кабинете. Тебе что-нибудь нужно?
– Нет.
– Не беспокой ее некоторое время, хорошо? У нее был трудный день.
Итан вынул охапку одеял из отделения под диваном и пошел обратно в кабинет.
Тереза дрожала. Он закутал ее в одеяла и сказал:
– Приготовлю на ужин что-нибудь горячее.
Она улыбнулась сквозь боль.
– Это было бы замечательно.
Итан наклонился к ней и прошептал:
– Выходи через час, но, как бы ни было больно, ступай твердо. Если они поймают тебя на том, что ты хромаешь перед камерами, они все поймут.
* * *
Итан стоял у кухонной раковины, глядя в черное окно. Три дня тому назад лето кончилось. Листья только начали окрашиваться в осенние цвета. Иисусе, осень длилась лишь мгновение – от августа до декабря за семьдесят два часа…
Фрукты и овощи в холодильнике почти наверняка были последней свежей едой, которую они будут есть в грядущие месяцы.
Бёрк налил в котелок воды и поставил на плиту кипятиться. Пристроил рядом большую кастрюлю, выставил регулятор плиты на среднюю отметку и плеснул в кастрюлю оливкового масла.
У них оставалось пять помидоров на веточке – как раз хватит. Вырисовывался план ужина.
Итан раздавил головку чеснока, нарезал лук, бросил все это в масло. Пока все шипело, порезал помидоры.
Это вполне могло происходить и на их кухне в Сиэтле. Поздними субботними вечерами Бёрк ставил запись Телониуса Монка, открывал бутылку красного и погружался в приготовление потрясающего ужина для своей семьи. Не существовало способа лучше снять напряжение после долгой недели.
В этих минутах было ощущение тогдашних мирных вечеров, все ловушки кажущейся нормальности. Если забыть про то, что полчаса назад он вырезал отслеживающий чип из ноги своей жены в единственном месте в доме, которое не находилось под непрерывным наблюдением.
Если забыть про это.
Итан добавил помидоры, вдавил их в лук, налил еще масла и наклонился над плитой, оказавшись в сладко пахнущих клубах пара, пытаясь хотя бы на краткий миг удержать плод своего воображения…
* * *
Тереза вышла, когда он промывал макароны. Она улыбалась, и Итан подумал, что в ее улыбке чувствуется боль – едва уловимая напряженность, – но походка ее была безупречной.
Они поужинали по-семейному на одеяле в гостиной, собравшись вокруг печи и слушая радио.
Гектор Гайтер играл Шопена.
Еда была вкусной.
Тепло обнимало.
И все это закончилось слишком быстро.
* * *
Миновала полночь.
Бен спал.
Они сожгли кофейный столик за два часа, и викторианский дом снова погружался в леденящий холод.
Итан и Тереза лежали на кровати лицом друг к другу.
Он прошептал:
– Ты готова?
Она кивнула.
– Где твое ожерелье?
– На мне.
– Сними его, оставь на прикроватном столике.
Проделав это, она спросила:
– И что теперь?
– Ждем одну минуту.
* * *
Они оделись в темноте.
Итан заглянул к сыну и обнаружил, что тот спит без задних ног.
Вместе с Терезой они спустились по лестнице. Ни он, ни она не произнесли ни звука.
Открыв переднюю дверь, Бёрк поднял капюшон черной фуфайки и жестом показал, чтобы Тереза сделала то же самое.
Они шагнули на улицу.
Уличные фонари и фонарики на крыльце подчеркивали темноту.
Холодную, без звезд.
Они вышли на середину улицы.
– Теперь мы можем разговаривать, – сказал Итан. – Как твоя нога?
– Ужасно болит.
– Ты у меня потрясающая, детка.
– Я уж думала, что потеряю сознание. И мне этого хотелось.
Они двинулись на запад, к парку. Вскоре услышали шум реки.
– Мы здесь и вправду в безопасности? – спросила Тереза.
– Мы нигде не в безопасности. Но, по крайней мере, без чипов камеры нас не засекут.
– Я чувствую себя так, будто мне снова пятнадцать и я тайком выбираюсь из родительского дома. Такая тишина…
– Я люблю выходить поздно. А ты раньше никогда не выбиралась тайком? Ни разу?
– Конечно, нет.
Они покинули улицу и побрели по игровой площадке.
Через пятьдесят ярдов шар единственного уличного фонаря озарил сверху подвесные качели.
Они шли до тех пор, пока наконец не добрались до конца парка, до берега реки, и сели на увядающую траву.
Итан чуял воду, но не видел ее. Он не видел своих рук, когда подносил их к лицу. Никогда еще невидимость не казалась такой успокаивающей.
– Я не должен был тебе рассказывать, – проговорил он. – То был момент слабости. Я просто не мог выдержать этой лжи между нами. Того, что мы с тобой не на одной и той же странице.
– Конечно, ты должен был мне рассказать.
– Почему?
– Потому что этот город – полное дерьмо.
– Но вряд ли где-нибудь за его пределами лучше. Если ты когда-нибудь мечтала покинуть Заплутавшие Сосны, я погасил этот лучик надежды.
– Я в любой день предпочту правду. И я все еще хочу отсюда уйти.
– Это невозможно.
– Нет ничего невозможного.
– Нашу семью прикончат, не пройдет и часа.
– Я не могу так жить, Итан. Я думала об этом весь день. И не могу перестать об этом думать. Я не буду жить в доме, где за мной шпионят, где мне приходится шептать, чтобы по-настоящему побеседовать с мужем. Я сыта по горло жизнью в городе, где мой сын ходит в школу, а я не знаю, чему его там учат. Ты знаешь, чему его учат?
– Нет.
– И тебя это совершенно не беспокоит?
– Конечно, беспокоит.
– Так сделай что-нибудь, блин!
– У Пилчера в горесто шестьдесят человек.
– Нас тут четыреста или пятьсот.
– Они вооружены. Мы – нет. Послушай, я не для того рассказал тебе, что происходит, чтобы ты попросила меня разнести здесь все в клочья.
– Я не буду так жить.
– И чего ты от меня хочешь, Тереза?
– Исправь положение!
– Ты сама не знаешь, о чем просишь.
– Ты хочешь, чтобы наш сын рос…
– Если бы тебе и Бену стало хоть немного лучше оттого, что я сжег бы этот долбаный город дотла, я бы запалил его еще в свой первый рабочий день.
– Мы теряем его.
– О чем ты говоришь?
– Это началось в прошлом году. И становится все хуже и хуже.
– То есть?
– Он отдаляется, Итан. Я не знаю, чему его учат, но это забирает его у нас. Между нами вырастает стена.
– Я все выясню.
– Обещаешь?
– Да, но и ты должна кое-что мне пообещать.
– Что?
– Ты не вымолвишь ни полсловечка о том, что я тебе рассказал. Никому, ни единой детали.
– Сделаю, что смогу.
– И последнее.
– Что?
– Мы сейчас впервые в Заплутавших Соснах не под наблюдением камер.
– И?..
Он наклонился и поцеловал ее в темноте.
* * *
Они шли по городу.
Итан почувствовал, как замерзающие пылинки начали бить его в лицо.
– Это то, о чем я думаю? – спросил он.
Вдалеке свет одинокого уличного фонаря превратился в сцену для снежинок.
Ветра не было. Снег падал отвесно вниз.
– Зима пришла, – сказала Тереза.
– Но всего несколько дней назад было лето.
– Лето длинное. Зима длинная. Весна и осень проносятся мгновенно. Последняя зима длилась девять месяцев. Снег на Рождество был глубиной в десять футов.
Бёрк взял жену за руку в варежке.
Во всей долине – ни звука. Полная тишина.
– Мы могли бы быть где угодно. В какой-нибудь деревне в Швейцарских Альпах. Просто два любовника вышли прогуляться в полночь.
– Не надо так, – предупредила Тереза.
– Как – так?
– Не надо притворяться, будто мы в другом месте и в другом времени. Люди, которые в этом городе притворяются, сходят с ума.
Они свернули с Главной и двинулись дальше по боковым улочкам.
В домах было темно. В долине не поднимались дымы очагов, и воздух, в котором мелькали снежинки, был чистым, промытым.
– Иногда я слышу крики и вопли, – сказала Тереза. – Они где-то далеко, но я слышу их. Бен никогда об этом не упоминает, но я знаю: он тоже их слышит.
– Это аберы, – сказал Итан.
– Странно, что он никогда не спрашивал меня, что это за звуки. Как будто он уже знает.
Они пошли на юг: за больницу, на дорогу, которая, как подразумевалось, ведет из города.
Фонари остались позади.
Вокруг сомкнулась тьма.
Тротуар был присыпан хрупким слоем снега толщиной в четверть дюйма.
– Сегодня днем я нанес визит Уэйну Джонсону, – сказал Итан.
– Завтра вечером я должна буду отнести ему еду.
– Я солгал ему, Тереза. Сказал, что станет лучше. Сказал, что это просто город.
– Я тоже. Но ведь тебе велели так говорить, верно?
– Никто не может заставить меня что-то сказать. В конце концов всегда есть выбор.
– И как он?
– А ты как думаешь? Испуган. Сбит с толку. Он думает, что он мертв и это ад.
– Мы убежим?
– Вероятно.
У края леса Итан остановился и сказал:
– Ограда примерно в миле впереди.
– Какие они из себя? – спросила Тереза. – Аберы?
– Как все скверные твари, которые снились тебе в детских кошмарах. Они – монстры в шкафу и под кроватью. И их миллионы.
– Ты говоришь, что нас от них отделяет ограда?
– Большая ограда. И по ней пропущен электроток.