Речка хоть и не широка, но полноводна — местами, в омутах, взрослый человек мог по шею погрузиться в её глубине. Вода кишела рыбой; у берегов и на мелководье стояли стены камыша, рогоза, тростника, где гнездилось множество водоплавающей птицы; плывя по течению, можно было увидеть с дюжину бобровых хаток, а также иногда и самих хозяев этих удивительных жилищ.
Белорусские селяне не мыслили своего существования без леса и неисчислимых рек и водоёмов. Грибы, ягоды, рыба, древесина, смола и многое другое были огромным подспорьем и необходимостью в их нелёгкой жизни.
Полесский край издревле изобиловал великим разнообразием зверя и птицы. И почти всё здешнее панство увлекалось охотой. Одни время от времени, другие и недели не могли выдержать, чтоб не побродить с ружьём по охотничьим просторам или не порыбачить летним утром на живописных затонах. Среди крестьян тоже было немало охотников, ну а рыбку сноровисто выловить различными снастями на Полесье умели даже дети.
Крестьянские избы, неровно стоявшие по обе стороны широкой наезженной дороги, образовывали центральную улицу Черемшиц. Во многих местах виднелись перекрёстки с небольшими, в три-четыре хаты, улочками, что и вовсе придавало селу вид поселения с беспорядочно разбросанным жильем. Весной соломенные крыши селянских хат утопали в буйной зелени и в дурманящем аромате черёмухи. Летом липы радовали медовым запахом. Зелень щедро дарила земле свежесть и прохладу. Осенью взор очаровывали золотистые уборы деревьев. Осенняя пора по красоте — это удивительное, даже можно сказать, сказочное время природы. Каких только оттенков не увидишь на растительном ковре, вобравшем в свою цветовую палитру весь спектр радуги! Но всё же осенью этот живой ковёр прошит одним основным цветом, собранным за летние дни — солнечным.
И каждое время года на Полесье по-своему прекрасно.
Сейчас же на дворе стояла зимняя пора — канун рождества. Ясный, с лёгким морозцем день придавал праздничности и хорошего настроения. Ничто не предвещало ненастья или тем более сильной вьюги. Коты не сворачивались клубками, пряча носы в тёплый пух; настырные воробьи и юркие синицы не залетали под стрехи и повети, ища убежища. Люди и животные не предчувствовали никаких резких перемен ни в погоде, ни вообще в жизни.
Но с наступлением сумерек в село вместе с темнотой начала заползать необъяснимая тревога. Сначала незаметно, вкрадчиво. Многие даже и не поняли, когда и отчего у них начало меняться настроение, находила непонятная раздражённость. И чем дальше, тем это ощущалось более остро. А вместе с ночью на село и вовсе опустилось крайнее беспокойство; под заснеженными крышами людских хат полновластной хозяйкой воцарилась зловещая напряжённость; в души людей и животных закралось холодное и липкое чувство надвигающейся беды. А затем всё вдруг замерло, затаилось, словно хищник перед прыжком. И людям теперь не давала покоя одна лишь мысль: что-то должно случиться!
Не было слышно ни задорного лая собак, ни звонкого смеха девчат, спешащих в какую-либо хату на посиделки, чтобы за разговорами да песнями коротать долгие зимние вечера; не раздавались и басовитые, с прокуренной хрипотцой, мужские окрики, вроде как для порядка адресованные домашней скотине или замешкавшимся домочадцам. А домочадцев-то этих в каждой избе как семечек в подсолнухе. Вот и получалось такое, чего раньше никогда не бывало: людей под каждой крышей уйма, а в избах непривычная тишь.
В тревожном предчувствии мучительно медленно тянулось время. Ночь ещё не вступила в полную силу, а многие селяне в каком-то нетерпении уже подумывали о скорейшем наступлении утренней зорьки.
Но никто не властен изменить ход времени, и оно идёт с абсолютным равнодушием к томительным ожиданиям или скоротечным опозданиям. Жизненный ритм время отмеряет всем одинаково! И всё зависит от того, как к нему приспособиться, как суметь подстроиться под этот ритм. Вот и сейчас время шло своим размеренным ходом, не обращая внимания ни на людские тревоги, ни на их радости.
В слеповатые селянские окошки давно уж заглядывали далёкие звёзды, словно наблюдая все ли на Земле в порядке. Казалось, что своим таинственным величием они специально подчёркивали всю мизерную сущность человеческого бытия.
А напряжение нарастало. В установившейся давящей на сознание тишине уже явно ощущалось присутствие какой-то неведомой силы. Враждебной силы!
Но особая тревога и необъяснимый страх витали под крышей хаты Петра Логинова — панского приказчика. Дурное предчувствие шептало, что именно в его дверь может постучаться беда или, в лучшем случае, большая неприятность.
— Чует сердце что-то недоброе, — тревожно, почти шёпотом, канючила Марфа, жена приказчика.
— А чего может статься? Дома все живы-здоровы. На службе у Семёна Игнатича тоже, кажись, всё ладно. Хоть и в отъезде пан Хилькевич, да все наказы исполняются, — придавая голосу уверенности, ответил Петро.
— Хоть бы Семён Игнатич скорей воротился. Сколько ж можно по охотам да по гостям мотаться? — тихо продолжала причитать Марфа.
— Это уж не твоего бабьего ума дело. Когда надо будет им, тогда и воротятся.
Неожиданно на дворе начал набирать силу поднявшийся ветер. Робкие вначале дуновения быстро перерастали в шквалистые порывы. Небо вмиг затянулось тучами, скрывшими своими чёрными крыльями звёзды и бледное лунное светило. Ветер всё крепчал, и вскоре за разукрашенными морозом окнами начало твориться что-то невообразимое.
Такая резкая и внезапная перемена в погоде ещё больше нагнала необъяснимого страха на людей. Тяжёлые завывания ветра, сменявшиеся то глухими стонами, то лихим посвистом не давали спокойно отойти ко сну ни старым ни малым. Прохудившиеся облака начали усердно осыпать землю снежными хлопьями. Подхватывая падающие снежинки, ветер долго кружил их в дьявольском хороводе, заметая дороги и забивая снегом все щели в селянских постройках.
Примерно в полночь всё буйство непогоды так же внезапно затихло. И опять над крышами селянских хат воцарилась тишина. Это была уже какая-то необыкновенная, звенящая тишина. Многие, так и не уснув, молча лежали с открытыми глазами. Боясь даже шепотом нарушить установившееся безмолвие, люди с тревогой гадали: «К чему бы это? Хоть бы не ввалилось какое лихо в нашу хату». И все как один мысленно просили Бога не покидать их в такую тревожную годину.
Вдруг нагнетённое напряжение в избе Петра, словно оглушительным громом разорвалось от тихого и осторожного стука в окошко. От неожиданности все, за исключением двоих всё же уснувших малолетних детей, вздрогнули.
У Марыльки — старшей дочки Петра — бешено забилось сердце. Марфа горестно охнула и ещё больше перепугалась от своего непроизвольно вырвавшегося вскрика. Сам же Петро лишь слегка вздрогнул. Хотя и старался он держаться спокойно, но в душе лавиной разрастался тревожный ком.
— Кого там черти принесли в такой час? — скрывая дрожь в голосе, недовольно проворчал он и, встав с полатей, медленно направился к единственному окошку, в котором вместо бычьих пузырей стояли кусочки стекла.
Сквозь маленькие залепленные снегом оконные стёклышки ничего не удалось разглядеть. Да и облака ещё не рассеялись, закрывали собой лунный свет. Так ничего и не увидев, Петро стоял в темноте и в нерешительности нервно чесал волосатую грудь.
Повторный стук, теперь уже более настойчивый и громкий заставил опять всех вздрогнуть. На этот раз стучали уже в дверь.
— Кто там?! Чего надобно?! — стараясь придать голосу побольше строгости, спросил приказчик.
— Петро, открой. Это я! — раздалось из-за двери.
— Кто «я»? — Петру голос показался знакомым, но кому именно он принадлежал, приказчик вспомнить никак не мог.
— Да Кондрат я, Сыч. Неужто не признал?
Только теперь узнав в ночном гостье односельчанина, Петро облегчённо вздохнул и, отодвинув засов, открыл дверь. Морозный воздух клубами хлынул в хату.
— Ну что там стряслось? Чего это в такой поздний час понадобилось тревожить людей?
— Особенного ничего и не случилось. Просто велено передать, что Семён Игнатьевич с сыном завтра возвращаются. Прасковья Фёдоровна приказала, чтобы к их приезду всё было готово.
— А чего готовить-то? И так всегда всё готово, — удивился Петро странному приказанию Прасковьи Фёдоровны, супруги пана Хилькевича.
— Ну, я наказ передал, а там уж поступайте, как заблагорассудится, — каким-то отрешённым тоном произнёс Кондрат и, неотрывно глядя Петру в глаза, тихо попросил: — Дай воды попить, человече. Приморился я крепко, пока до тебя добрался в такую-то непогоду…
Даже сквозь кромешный полумрак от тяжёлого взгляда ночного гостя Петра пробил неприятный озноб. Хотя, насколько он знал Кондрата Сыча, это был обыкновенный крестьянин — безобидный и горепашный мужик. И всё-таки, чтобы побыстрее избавиться от позднего вестового, приказчик без слов прикрыл за собой дверь и молча направился к кадке с водой.
Марылька всё это время напряжённо вслушивалась в разговор, пытаясь понять, что происходит. Она отчётливо слышала почти каждое слово батьки, говорившего с порога, а вот голос ночного гостя, стоявшего на улице, так ни разу и не расслышала. И у неё создалось впечатление, что батька разговаривает сам с собой. Но по интонации и выражению высказываний явствовало, что за порогом всё-таки кто-то есть.
Вот Марылька ясно различила шаркающие в темноте шаги батьки, подошедшего к кадке с водой. Затем тихий всплеск — это он набрал ковшиком воды. Скрипнула дверь, и послышались тихие слова батьки:
— На. Пей и уходи. Не лето, чай, на дворе. Холод вон по всей хате уже гуляет.
Медленно тянулась установившаяся пауза. Видимо, посыльный пил воду. Но вот опять раздался уже раздражённый голос Петра:
— Ну что ты обнюхиваешь эту воду, будто конь какой? Не облизывайся, не горелка это, — начал закипать приказчик. — Ну вот! А говорил: «Пить хочу». Давай ковшик — и пошёл отседова!
Через мгновение дверь захлопнулась. Послышался звук брошенного на лавку деревянного ковшика и недовольное ворчание приказчика.
Петро ещё раз без всякой причины выглянул в окошко и, опять ничего не увидев, направился к полатям.
Марылька смутно различала силуэт батьки, осторожно передвигающегося в темноте. Ей не терпелось узнать, кто и зачем приходил. Она хотела уже спросить об этом, но мать её опередила:
— Петро, уж не стряслось ли где чего худого? Кому это в такой час неймётся?
— А-а, так… Ничего важного. У нас любят устроить переполох при ловле блох, — попробовал отшутиться Петро, но какой-то тяжёлый осадок от этого не исчез, и он уже всерьёз добавил: — Пан Хилькевич завтра приезжает, так Прасковья Федоровна беспокоится, чтоб всё в порядке было к их приезду. Аж ночью посыльного спровадила. Вот бабы!
— А-а, — облегчённо протянула Марфа. — А приходил-то кто?
— Сыч приходил. Кондрат. Только странный он какой-то был. Небось отправить отправили, а разбудить забыли.
Агафья хотела было ещё что-то спросить, но так и замерла с открытым ртом. Расширенные от ужаса глаза смотрели в темноту, и воля женщины была скована неописуемым страхом. Петро ничего этого не заметил.
Марыльку тоже обуял ужас, и у неё вырвался крик:
— Тата, ты что говоришь?! Сыча ещё на Покров похоронили! Как ты мог так обознаться?!
— Да не обознался я! Он же… — огрызнулся Петро, словно его в чём-то винили, и тут же осёкся, осознав наконец чудовищную сущность произошедшего.