Поэтому я оставила Джима в покое и старалась ему не надоедать.
Начались занятия в школе. Второй класс оказался не лучше первого, даже хуже: у нас перед носом опять махали карточками и не позволяли ни читать, ни писать. По взрывам хохота за стеной можно было судить, как подвигается дело в классе у мисс Кэролайн; впрочем, там осталась целая команда вечных второгодников, и они помогали наводить порядок. Одно хорошо, теперь у меня было столько же уроков, сколько у Джима, и обычно в три часа мы шли домой вместе.
Один раз возвращаемся мы через школьный двор домой, и вдруг Джим заявляет:
– Я тебе кое-что ещё не рассказал.
За последние несколько дней он мне и двух слов кряду не сказал, надо было его подбодрять.
– Про что это? - спросила я.
– Про ту ночь.
– Ты мне про ту ночь вообще ничего не говорил.
Джим отмахнулся, как от комара. Помолчал немного, потом сказал:
– Я тогда вернулся за штанами… когда я из них вылез, они совсем запутались в проволоке, я никак не мог их отцепить. А когда вернулся… - Джим шумно перевёл дух. - Когда вернулся, они висели на изгороди, сложенные… как будто ждали меня.
– Висели и ждали…
– И ещё… - Джим говорил очень ровным голосом, без всякого выражения. - Вот придём домой, я тебе покажу. Они были зашиты. Не как женщины зашивают, а как я бы сам зашил. Вкривь и вкось. Как будто…
– …как будто кто знал, что ты за ними придёшь.
Джим вздрогнул.
– Как будто кто прочитал мои мысли… и знал, что я буду делать. Ведь никто не может заранее сказать, что я буду делать, для этого надо знать меня самого, правда, Глазастик?
Он говорил очень жалобно. Я решила его успокоить:
– Этого никто не может сказать заранее, только свои, домашние. Даже я и то иногда не знаю, что ты будешь делать.
Мы шли мимо нашего дерева. В дупле от выпавшего сучка лежал клубок бечевки.
– Не трогай, Джим, - сказала я. - Это чей-то тайник.
– Не похоже, Глазастик.
– Нет, похоже. Кто-нибудь вроде Уолтера Канингема приходит сюда в большую перемену и прячет разные вещи, а мы их у него отнимаем. Знаешь, давай не будем ничего трогать и подождём два дня. Если никто не возьмёт, тогда возьмём мы, ладно?
– Ладно, может, ты и права, - сказал Джим. - Может, какой-нибудь малыш прячет тут свои вещи от больших. Ты заметила, в каникулы тут ничего не бывает.
– Ага, - сказала я, - но летом мы тут и не ходим.
Мы пошли домой. На другое утро бечевка была на том же месте. На третий день Джим взял её и сунул в карман. С тех пор всё, что появлялось в дупле, мы считали своим.
Во втором классе можно было помереть со скуки, но Джим уверял, что с каждым годом будет лучше - у него сперва было так же, только в шестом классе узнаёшь что-то стоящее. Шестой класс ему, видно, с самого начала понравился: он пережил короткий египетский период - старался делаться плоским, как доска, одну руку выставлял торчком перед собой, другую заводил за спину и на ходу ставил одну ступню перед другой, а я смотрела на всё это разинув рот. Он уверял, будто все древние египтяне так ходили; я сказала - тогда непонятно, как они ухитрялись ещё что-то делать, но Джим сказал - они сделали куда больше американцев, они изобрели туалетную бумагу и вечное бальзамирование, и что бы с нами было, если б не они? Аттикус сказал мне - отбрось прилагательные, и тогда всё выйдет правильно.
В Южной Алабаме времена года не очень определённые: лето постепенно переходит в осень, а за осенью иногда вовсе не бывает зимы - сразу наступают весенние дни, и за ними опять лето. Та осень была долгая и тёплая, даже почти не приходилось надевать куртку. Как-то в погожий октябрьский день мы с Джимом быстро шагали знакомой дорогой, и опять пришлось остановиться перед нашим дуплом.
На этот раз в нём виднелось что-то белое.
Джим предоставил мне хозяйничать, и я вытащила находку. Это были две куколки, вырезанные из куска мыла. Одна изображала мальчика, на другой было что-то вроде платья.
Я даже не успела вспомнить, что колдовство бывает только в сказках, взвизгнула и отшвырнула фигурки.
Джим мигом их поднял.
– Ты что, в уме? - прикрикнул он и стал стирать с куколок рыжую пыль. - Смотри, какие хорошие. Я таких никогда не видал.
И он протянул мне фигурки. Это были точь-в-точь двое детей. Мальчик - в коротких штанах, клок волос падает до самых бровей. Я поглядела на Джима. Прядь каштановых волос свисала от пробора вниз. Прежде я её не замечала.
Джим перевёл взгляд с куклы-девочки на меня. У куклы была челка. У меня тоже.
– Это мы, - сказал Джим.
– По-твоему, кто их сделал?
– Кто из наших знакомых вырезывает?
– Мистер Эйвери.
– Он совсем не то делает. Я говорю… кто умеет вырезывать фигурки?
Мистер Эйвери изводил по полену в неделю: он выстругивал из полена зубочистку и потом жевал её.
– И ещё кавалер мисс Стивени Кроуфорд, - подсказала я.
– Верно, он умеет, но ведь он живёт за городом. Ему на нас и смотреть-то некогда.
– А может, он сидит на веранде и смотрит не на мисс Стивени, а на нас с тобой. Я бы на его месте на неё не смотрела.
Джим уставился на меня не мигая, и, наконец, я спросила, что это он, но он ответил только - ничего, Глазастик. Дома он спрятал кукол к себе в сундучок.
Не прошло и двух недель, как мы нашли целый пакетик жевательной резинки и наслаждались ею вовсю: Джим как-то совсем забыл, что вокруг Рэдли всё ядовитое.
Ещё через неделю в дупле оказалась потускневшая медаль. Джим отнёс её Аттикусу, и Аттикус сказал - это медаль за грамотность; ещё до нашего рожденья в школах округа Мейкомб бывали состязания - кто лучше всех пишет, и победителю давали медаль. Аттикус сказал - наверно, кто-то её потерял, мы не спрашивали соседей? Я хотела объяснить, где мы её нашли, но Джим меня лягнул. Потом спросил - а не помнит ли Аттикус, кто получал такие медали? Аттикус не помнил.
Но лучше всех была находка через четыре дня: карманные часы на цепочке и с алюминиевым ножичком; они не шли.
– Джим, по-твоему, это такое белое золото?
– Не знаю. Покажем Аттикусу.
Аттикус сказал - если бы часы были новые, они вместе с ножиком и цепочкой стоили бы, наверно, долларов десять.
– Ты поменялся с кем-нибудь в школе? - спросил он.
– Нет, нет, сэр! - Джим вытащил из кармана дедушкины часы. Аттикус давал их ему поносить раз в неделю, только осторожно, и в эти дни Джим ходил как стеклянный. - Аттикус, если ты не против, я лучше возьму эти. Может, я их починю.
Когда Джим привык к дедушкиным часам, ему наскучило весь день над ними дрожать и уже незачем было каждую минуту смотреть, который час.
Он очень ловко разобрал и опять собрал часы, только одна пружинка и два крохотных колёсика не влезли обратно, но часы всё равно не шли.
– Уф! - вздохнул он. - Ничего не выходит. Слушай, Глазастик…
– А?
– Может, надо написать письмо тому, кто нам всё это оставляет?
– Вот это хорошо, Джим, мы скажем спасибо… чего ты?
Джим заткнул уши и замотал головой.
– Не понимаю, ничего не понимаю… Сам не знаю, Глазастик… - Джим покосился в сторону гостиной. - Может, сказать Аттикусу… Нет, не стоит.
– Давай я скажу.
– Нет, не надо. Послушай, Глазастик…
– Ну чего?
Весь вечер у него язык чесался что-то мне сказать: то вдруг повернётся ко мне с блестящими глазами, то опять передумает. Передумал и на этот раз:
– Да нет, ничего.