— Радость! — взлетело на вершину холма.
Если раньше во дворце царствовал великий Персей, то сейчас тирана свергли. На его месте воцарились буйные богини — кутерьма и суматоха. Варилось мясо в котлах, до блеска начищалась драгоценная посуда. В гинекей тащили охапки свежего тростника. Следом, подгоняемые неистовой Лисидикой, рабыни несли корзины с душистыми цветами. Грелась вода в женских купальнях. Строились в ряд флаконы с сурьмой и румянами, розовым маслом и шафранными притираниями. Ждали своего часа тонкогорлые, как цапли, амфоры с вином — хиосским, фасийским, душистым афинтитесом. В глубокие блюда выкладывались сливы, миндаль, смоквы, изюм черный и золотой; лакомство густо заливалось свежим, янтарным медом.
И вот наконец…
— Доченька! — ахнула Лисидика. — Внученька!
Доченька Анаксо сошла с колесницы, держа на руках годовалую внученьку Алкмену. За локти Анаксо поддерживали два крепких раба — упаси, Гера Очажная, еще оступится! К семнадцати годам старшая сестра Амфитриона сильно располнела; а может, снова была в тягости. Выдана замуж тринадцатилетней за родного дядю — ее муж Электрион, басилей Микен, был вторым сыном Персея — она что ни год рожала двойню, сделав перерыв на дочку-одиночку. В отличие от матери, подарившей супругу саму Анаксо и, спустя долгий срок, Амфитриона, молодая женщина уже осчастливила микенский трон четверкой наследников — и не собиралась останавливаться на достигнутом.
Начались поцелуи. Несмотря на то, что губы были заняты делом, гвалт стоял такой — хоть из дворца беги. Амфитриону тоже досталось. Сестра, учитывая разницу в возрасте, с колыбели была ему второй мамой, и сейчас отличилась на славу — измяла, обслюнявила и двадцать раз изумилась, как же он вырос.
— Вот! — брякнула она в конце. — Невесту тебе привезла!
— Какую невесту? — возмутился мальчик. — Где?
— Да вот же!
Под нос Амфитриону ткнули пухлое, хихикающее существо. От «невесты» пахло молоком и дорогой. Кажется, ее следовало хорошенько вымыть. Словно прочитав мысли мальчика, «невеста» вдруг заорала благим матом и больно-пребольно дернула Амфитриона за чуб. Он даже вскрикнул от неожиданности. Приятели в голос потешались над беднягой. Один Тритон сочувствовал басом.
«От баб все беды…» — дальше мальчик не расслышал.
— Дурачок! — веселилась Анаксо. — Своего счастья не понимаешь!
— Ага, счастья, — буркнул жених. — Сопли ему вытирай, счастью…
— Неблагодарный! Я ее нарочно для тебя родила!
— А я не просил…
— Могла же двух героев состряпать! Нет, думаю, брату хорошая девка нужна! Слепила двух героев вместе, поднатужилась… Гляжу — и впрямь девка! Целой армии стоит!
Стража, сопровождавшая Анаксо, громыхнула хохотом — словно мечами в щиты ударили. Им вторила тиринфская челядь. Мальчик готов был сквозь землю провалиться, или сбежать на край Ойкумены — увы, людской круг не оставил ему лазейки. Треклятая соплячка тем временем крутила ему нос с явным намерением оторвать. Пальцы у «невесты» оказались медными. При любой попытке Амфитриона освободиться девчонка корчила угрожающую рожу: заору! нажалуюсь!
— Я ей дядя… — наконец сообразил мальчик.
— Ну и что? — любимая сестра сражалась до последнего. — Мой Электрион мне тоже дядя! Ничего, строгает героев — любо-дорого глянуть… А ты ж Алкменочке не просто дядя! Ты ей еще двоюродный братик по отцу! У нас в роду любят на своих жениться… Оттого и близнецы, что ни год, родятся!
Женщины загомонили, припоминая знаменитых близнецов из числа родичей. Бабья память, вопреки пословицам, оказалась долгой. Первыми всплыли пращуры Бел и Агенор, затем — Эгипт и Данай, Акрисий и Пройт; двойни самой Анаксо… Судя по списку оглашаемых подвигов, близнецы эти грызлись всю жизнь, норовя любым способом прикончить брата с его потомством. «Только близнецов мне не хватало! — страдал мальчик, отдав нос в распоряжение мучительницы. — Ну, невеста… Ладно, стерплю. Но близнецы! Они ж как начнут драться, а мне их мирить… Сто лет подряд — они дерутся, я мирю! Зевс, избавь меня от такой участи!»
Зевс, кажется, снизошел. Гостей утащили мыться, лошадей увели в конюшню, и Амфитрион, отвесив подзатыльник злоязыкому Эвримаху, удрал на восточную галерею. Там он и сидел, смурной от расстройства чувств, пока за ним не прибежала молоденькая рабыня — семья садилась трапезничать, и мама Лисидика звала «нашего женишка».
Рабыня, зараза, так и сказала: «женишка».
7
Ночь шла от Лернейских болот, мягко ступая босыми ногами. Укрывшись пеплосом из темно-фиалковой шерсти, нежной, как дыхание спящего младенца, богиня никуда не торопилась. Золото блестело в ее кудрях, серебро рассыпалось при каждом шаге. Что ни вечер, она, верная закону времен, восставала к обитателям Арголиды из провала, ведущего в подземное царство Аида. Горе смертному, застигнутому тьмой близ Алкионского озерца! Не проснуться утром бедняге, если упал на него первый скучающий взор дочери Хаоса и жены-сестры Эреба Мрачного. Ко всем остальным ночь была благосклонна. Щедро одаривала усталых отдыхом, волнующихся — забытьем, беспокойных — тихими грезами. Щебетали птицы в кронах платанов. Дремой дышали гранаты, растущие на скалах. Прятался в кусты фазан, избегая встречи с шакалом. Долго ночи идти от Лерны до могучих стен Тиринфа — час, не меньше. Нет для богини крепостей, каких бы она не взяла.
Мальчик, едва дыша, следил за движением ночи.
Поздно вечером, когда в мегароне еще продолжалось веселье, он опять сбежал на галерею. Здесь он провел много вечеров, пока темнота или крики рабынь, посланных матерью, не возвращали его под крышу. Дни Амфитриона кипели от усилий тела, от них несло соленым потом. Зато вечер приносил облегчение и смутную тоску по несбывшемуся. Если тоска перевешивает, облекаясь в слова — люди берут лиру, становясь певцами. В судьбе мальчика лирой был меч. Но галерея, кутаясь в сумерки, шепталась с Амфитрионом о том, что меч — не главная мера всего.
— Хватит. Иди спать.
Голос деда вернул мальчика к действительности. Словам не предшествовал звук дыхания или шорох сандалий по камню — ничего. Казалось, Персей соткался из воздуха, из фиалкового покрова богини. Дед подошел к зубцам стены, сцепил руки за спиной и молча уставился вдаль.
Ждал, когда внук исполнит приказ.
Внук медлил. Драка в палестре, пираты, приезд сестры — события закружились, ловя свой хвост, и возвратились к началу. Ответ, полученный раньше, сейчас не годился для Амфитриона. Набычившись, мальчик собрал всю решимость — для этого ему понадобилось вспомнить вакханку во дворе Спартака — и спросил:
— Почему ты не убил ее, дедушка?
— Ты по-прежнему считаешь, что ее непременно надо было убить?
— Нет. Я просто хочу знать, почему ты…
Пауза. Мальчику не хватало слов.
— Почему ты этого не сделал. Я хочу знать правду.
Он ожидал гнева. Даже затрещины. Дед терпеть не мог, когда его спрашивают дважды. И очень удивился, когда Персей спокойно, как взрослому, объяснил:
— Жена Спартака была на излете вакханалии. Яд безумия выдохся. Сильная боль вернула бы ей рассудок. Я выбрал боль, и не сделал Спартака вдовцом. Если ты знаешь лучший выход, скажи.
— На излете? Как ты понял это?
— Как охотничий пес чует нору кролика? Я не сумею объяснить тебе.
— Почему?
— Я — сын Златого Дождя. Ты — сын хромого Алкея. И это не единственное отличие между нами. Радуйся, что ты — не я.
Персей не был груб. Он так говорил со всеми. Мальчик знал это, и гордился, что дед беседует с ним чаще, чем с другими, выделяя из семьи. Будь Амфитрион старше — или мудрее — он догадался бы, что дед видит не только их различие, но и сходство, что вызывает в Персее беспокойство за судьбу внука.
— А если бы вакханалия была в зените?
— Я убил бы ее.
Да, вздрогнул мальчик. Убил бы. Без колебаний.
— А может… Не лучше ли было связать тетю Киниску? Запереть в доме? Пусть зенит, пусть! Она бы пересидела под замком, пока яд не выдохся. Потом ты причинил бы ей боль, и она бы выздоровела…
— Тогда, — голос деда превратился в лед, — вся Арголида запомнила бы, что я должен лечить каждую вакханку. Что я взвешиваю камень на ладони, прежде чем бросить. А Косматый запомнил бы, что я слаб. Два поражения кряду. Ты — скверный стратег.
— Ты — слаб? Дионис ни за что бы…
Мальчик не заметил удара. Просто ног не стало, и камень стены ткнулся в затылок, а настил галереи — в ягодицы. Из носа и разбитого рта текла кровь. Капли пачкали хитон, расплываясь черными пятнами. Губы вспухли, язык превратился в кляп. Говорить было пыткой, но молчать Амфитрион не мог, потому что дед уже задал вопрос:
— За что я наказал тебя?
— В твоем доме… В твоем городе не произносят этого имени.
— В моем присутствии. Я достаточно умен, чтобы признать: за моей спиной шепчутся о чем угодно. Почему это имя не должно звучать при мне?
Кровь мало-помалу останавливалась.
— В нем есть божественный звук. А ты не считаешь Косматого богом.
— Верно, — кивнул Персей. Он разглядывал тыльную сторону своей ладони, как если бы впервые ее видел. — Имя моего Олимпийского отца священно.
Ударь дед стену, думал мальчик, и зубец откололся бы.
— Его нельзя марать, замешивая в имя Косматого. Таков закон. И то, что ты — мой внук, тебя не извиняет. Как и то, что ты — ребенок. Иди умойся. И бегом спать.
8
Капризная луна-Селена спряталась за облаками, едва Амфитрион ночью выбрался во двор. Еще мгновение назад двор был залит лунным молоком, а тут раз — и темень, как в Тартаре. Лишь край лохматой тучи над заливом мерцал серебром, будто в насмешку.
Амфитрион горестно вздохнул. Вздох вышел натужный, с присвистом. Левую ноздрю забила подсохшая кровь. Выковырять сгусток пальцем? Только хуже будет: снова кровь пойдет. Саднили разбитые губы. И громче прочих напоминал о себе мочевой пузырь. Это его требовательный зов поднял мальчика с постели. Можно было, конечно, воспользоваться «нужным» горшком, и никуда не ходить. Но Амфитриону не хотелось журчанием будить спящих рядом.
Ну ее, луну! Тут идти-то…
Мальчик зашлепал по гладким плитам через двор. Отхожее место — яма, прикрытая досками — располагалось в дальнем закутке. Миновав проход, ведущий на женскую половину дворца, он уже, считай, добрался до вожделенной цели. Шаг, другой, и на фоне стены, беленой известью, ему почудилось движение. Амфитрион замер, всматриваясь до рези в глазах.
Еще кому-то приспичило?
Взгляду открылась смутная фигура, закутанная в пеплос. Ага, женщина. Потому и решила переждать у стены — чтоб не усаживаться рядом с мальчишкой.
— Ты это… — буркнул Амфитрион. — Ты иди. Я подожду.
Он с трудом сдерживал мучительные позывы. Ничего, мы — герои, мы потерпим. Узнав, что обнаружена, женщина отделилась от стены. Тут и луну одолело любопытство. Взмахом руки богиня прогнала облако, перемигнулась с ночью, и та отдернула свою аспидную накидку, являя взорам блеск подкладки. Двор словно выморозило: плиты покрыл звездный иней. Перламутровый свет и угольные тени высекли из мрака статую: мать со спящим ребенком на руках.