На улице клокотал весёлый весенний день. Наши герои были в приподнятом настроении. Они пили кофе, разложив по блюдцам бутерброды с сыром, и весело разговаривали. Они чувствовали умиротворение в себе и повсюду. В комнате был порядок. На столе лежал тетрадный лист со стихами-посланием.
— Какой чудесный день сегодня, — лепетала Юна.
— Да, весна, — отвечал Маэстро и, жмурясь, глотал крутой обжигающий кофе. — Пора начинать новую жизнь.
— Что, интересно, там решат насчёт цен наши предприниматели?.. — размышляла Юна, методично жуя бутерброд.
— Наши кудесники чудят с песней по жизни, — самозабвенно отвечал Маэстро. — Они скоро устроят закат солнца вручную и исчезнут на Бермудах. А бомжи возьмут штурмом кухню «Кнорр» и объявят себя «вне закона»… А всем террористам построят террариум.
Юна хохотала. Маэстро продолжал:
— Говорят, какой-то сумасброд подложил мину в метро; когда шарахнет — неизвестно…
— Ты шутишь?
— Да нет. Уже какой-то сапёр её обезвредил. Теперь, говорят, экстрасенсом стал, — всех насквозь видит, — балагурил Маэстро, не спеша попивая кофе.
Юна хохотала ещё звонче. Маэстро сиял от радости. Тут в дверь позвонили; Юна пошла открывать…
Открыв дверь, Юлиана слегка отпрянула в некотором замешательстве — на пороге стояла взбудораженная помятая женщина в домашней одежде, и, надо сказать, её слегка колотило… Она, хлопая припухшими глазами, с одышкой выпалила:
— Юленька, родная, выручи до получки… хотя бы пару червонцев, — горю…
Юна в ответ как-то растерянно вымолвила:
— Ой, тётя Шура, погодите, — сейчас…
Она сунула руку в карман своего плаща, висевшего в прихожей, извлекла пятидесятирублёвую купюру и вручила её страждущей гостье. Та, быстро убрав эту спасительную купюру, овеяла душным трепетом свою благодетельницу:
— Спасибо, Юленька; просто спасла! Верну обязательно. Счастья тебе, здоровья!..
Юлиана корректно попрощалась и закрыла дверь.
Вернувшись в комнату, она уселась возле любимого, с ходу ответив на его мысленный вопрос:
— Соседка тётя Шура приходила, — денег занять до получки. Её всю трясёт — ужас… Полтинник дала.
— Понятно. Видать, перебрала вчера, — болеет…
— Да, наверно. Это страшно, когда женщина пьёт.
— Это точно. Нет ничего страшнее пьяной женщины, — заключил Маэстро и допил кофе.
Между тем, время уже близилось к полудню, и душа рвалась на свободу, — хотелось побыть на воздухе, напоённом долгожданной весною…
Как мы уже говорили, Юлиана в последнее время старалась как можно чаще быть рядом с любимым, ибо у неё заканчивался отпуск. Она работала в кардиологии и по-своему чутко воспринимала все перемены, тревоги, радости. А в последнее время она всё чаще испытывала какую-то щемящую, трепетную печаль, таившую в себе нечто необратимое. Как врач, она понимала, что это так оставлять нельзя и нужно что-то делать; но чувство открытой души, доверенной Воле Провидения, интуитивно заставляло её воспринимать всё как есть. Она знала, что сердце — это не просто орган тела, но и часть духа — животворящий медиум Земли и Вселенной; и она жила по наитию. В свободные минуты Юлиана вспоминала счастливые моменты своей жизни, и ей становилось легко и радостно…
В этот лучистый весенний день Маэстро собирался идти на работу — в свой подземный переход, но ближе к вечеру, а до этого он хотел забежать к своему давнишнему приятелю Лёне Запрудному — факиру-мистификатору высшего класса. Но не будем забегать вперёд.
Что может быть сильнее чувства? Другое чувство — обоюдное и, таким образом, разделённое. И какова сила двух людей, безумно любящих друг друга? Они в очах несут мир… А сколько неразделённых чувств?.. Если вспомнить историю, то можно хлебнуть мёду с дёгтем, но это при условии, если вспоминать досконально, а то ведь нынче кому интересно травить себя, когда и так кругом всё отравлено. Но вот один лакает одеколон, другой пьёт кофе по-турецки с коньяком, третий на травку подсел, иной медитирует, воображая все яства мира пред собою; и никто не задумается: а почему, собственно, такие разногласия?.. Да просто каждый ушёл в себя. И каждый спешит, не зная куда. В нас время входит, как нож в масло… Сам себя не разделишь — другие разделят. Подели себя с миром. Высеки музыку…
Он и она, — Маэстро и Юлиана вышли навстречу миру и обняли эту весну. Они самозабвенно бродили в родных окрестностях, в переулках меж патриархальными домами, где могучие ветвистые деревья стихийно и органично вписываются в монументальную структуру фасадов, вдыхая живое тепло возродившейся жизни. И слова их были редки, всё заглушала музыка, расщеплённая в сердце Маэстро…
Когда они возвратились к родному дому, Маэстро решил ненадолго отлучиться. Он велел Юне идти домой, а сам, расцеловав её, двинулся к вышеупомянутому приятелю.
— Ты только не долго! — крикнула Юна ему вслед.
— Нет, родная, я скоро! — ответил он и растворился в калейдоскопе улицы, расплескавшей апрель и прохожих…
Леонид Запрудный жил недалеко от Арбата в старинном патриархальном доме дореволюционной застройки, где не было тринадцатой квартиры, а коридоры были такими, что можно было ездить на велосипеде, ничего не задевая. Комнаты в квартире, где жил Лёня, были просторными и широкими, с высоким потолком. У него обычно везде был лёгкий беспорядок, но это его нисколько не угнетало, наоборот — радовало, поскольку, глядя на беспризорно валявшиеся икебаны, свежевыструганные багеты, манекены, ксерокопии, буклеты, плакаты и прочую бутафорию, необходимую в его сложной жизни, он благоговейно чувствовал в себе некую сопричастность к великой, безалаберно-бунтарской, пленительно раскованной богеме… Надо сказать, что Лёня также никогда не скучал и всегда находил себе занятие. Он никогда не оставался без дела. Вот и сейчас он, сидя на полу, упорно и тупо отбирал в отдельную кучу осколки разбитых бутылок, на которых ему предстояло спокойно стоять и лежать под немыслимым прессом… Лёня тщательно осматривал каждый осколок, аккуратно прикладывал к нему ладонь, тестируя его «лояльность», а затем осторожно наступал на осколки босыми ногами, проверяя себя на прочность… Когда-то Леонид Запрудный окончил университет и некоторое время был филологом, проявляя незаурядные способности в этой области. Затем его утянуло в музыку, которая и свела его с нашим достопочтенным Маэстро. Лёня начал общаться с незаурядными людьми, известными личностями, устраивал кутежи; одним словом, вёл сладчайше-богемный образ жизни… Но неожиданно он порвал с музыкой, увидев как-то в телепрограмме полностью отрешённого человека, лежавшего на гвоздях; его заинтриговали восточные дисциплины и он самозабвенно погрузился в йогу… Вообще, Леонид Запрудный был человеком редчайшего дара — он умел перевоплощаться — и этим умением заряжал людей, с ним было легко и спокойно — он весь излучал добро и никому ни в чём не отказывал. Несмотря на свои зрелые годы, Лёня выглядел очень молодо, зная секрет молодости. Но ближе к делу…
Мы забыли сказать, зачем Маэстро вдруг пошёл к своему старинному приятелю в столь благодатный день. А пошёл он к нему по обыкновенной банальной причине — занять немного денег, буквально на день-два. А деньги у Лёни водились…
Маэстро вошёл в тускло освещённый прохладный подъезд долгожданного дома и, адаптировавшись в полумраке, начал подниматься по отлогой каменной лестнице, ведущей к нужной квартире…
Когда раздался звонок, Лёня встрепенулся, отложил орудие труда, быстро сгрёб осколки в сторону и, метнувшись в коридор, распахнул дверь…
— О-о, какие люди! — искренне пропел Лёня и протянул руку гостю.
— Привет, Лёньчик, — Маэстро улыбнулся и зашёл в просторную прихожую.
— Ну, что нового на фронте музыки? — глаза хозяина светились.
— На фронте музыки — затишье, — скромно ответил Маэстро и окинул взором прихожую. — Давненько у тебя не был…
— Да ты проходи, — засуетился Лёня.
— Да нет, я — на пять минут; не могу, спешу — дел много, — остановил его визитёр.
— Чего же так? — расстроился Лёня, — Проблемы какие?
— Проблема одна. Ты не одолжишь мне денег немного? До завтра. Позарез нужно.
— Сколько тебе?
— Ну… полтинник хотя бы… Завтра верну.
— О чём разговор.
Лёня ушёл в комнату… Через некоторое время он вернулся в прихожую с несколько озадаченным видом, держа в руке стодолларовую купюру, и растерянно пробормотал:
— Ничего не пойму… Куда мои «деревянные» задевались?.. Одни доллары… Ладно, потом разберусь. На вот сто баксов. Хватит?
Он протянул другу деньги.
— Конечно, хватит. Спасибо тебе, Лёня, огромное, — радостно ответил Маэстро, принимая деньги.
— Да не за что. Заходи, если что.
— Завтра зайду, заодно деньги занесу, — ответил Маэстро, убрав купюру в карман, и направился к двери.
Лёня, щёлкнув замком, распахнул дверь и, желая ещё несколько мгновений побыть с Маэстро, решил заинтриговать его:
— А у меня послезавтра — фейерверк, шпаги буду глотать и по стёклам бегать, — в Доме актёра тусовка будет грандиозная. Приходи, если хочешь — в семь вечера начало.
— Мы с Юной придём обязательно; ну ещё завтра встретимся, поговорим, — оживлённо произнёс Маэстро и шагнул в пространство лестничной клетки. Они ещё раз попрощались, и Лёня захлопнул дверь.
Маэстро, окрылённый удачным визитом, начал быстро спускаться по лестнице, ведущей в ликующий солнечный мир… На последнем пролёте лестничной площадки он внезапно замер… Его взору предстала довольно странная картина: боком к нему стоял какой-то заросший немыслимый тип в затёртом пальто и рваных ботинках, — он отдирал от потрескавшейся запотевшей стены пласты штукатурки и, разламывая их почерневшими грубыми пальцами, клал в рот, смачно жуя… Похоже, он её ел… Маэстро смотрел не мигая. Бродяга отвлёкся от трапезы, медленно повернул в его сторону седую лохматую голову, обнажив измождённое безутешное лицо, перепаханное морщинами и оттянутое всклоченной бородой, и, обдав оцепенелого Маэстро бездонным, угрюмым взглядом, начал вдруг как-то отрешённо причитать протяжным, сиплым баритоном:
— Да укрепит нас воистину Сила Христова; да простятся нам грехи наши по Любви его, да пребудет с нами Сын Божий во спасение наше, во Славу Отца и Сына и Духа Святаго… Да осенит тя Благодать Божия, странник вселюбящий…
Юродивый так же отрешённо повернулся к стене и принялся опять отпластовывать штукатурку…
Маэстро плавно покинул подъезд. Его ослепило апрельское солнце, и он на мгновение остановился… Внезапно его ужаснуло поразительное сходство подъездного бомжа с тем странным бродягой, который пытался вскрыть себе вены на Канарах… Да, действительно, странный мир. Кого только не встретишь… А мир щебетал, звенел и звал в свои объятия, и Маэстро быстро двинул в сторону Арбата… Он миновал Новый Арбат и, в общем-то, правильно сделал, поскольку данный проспект в своём визуально-мистическом проявлении непредсказуем, а совокупность алкоголя и криминалитета обволакивает его гипертрофированной романтикой, каковая бывает разве что в голливудских фантасмагориях, и, хлебнув сией эйфории, можно запросто очухаться где-нибудь на Байконуре, а затем вернуться назад — в психушку, что и проделал как-то один мой романтизирующий знакомый. Так что Маэстро был предельно интуитивен, миновав этот горячий участок. Он вышел на добрый Старый Арбат и осмотрелся… Имея в кармане сто долларов, можно осмотреться. И даже больше — можно присмотреться… Арбат гудел. Где-то играла музыка, уличные прилавки пестрели товаром, люди светились радостью и беззаботной невинностью…
Но мы забыли сказать, зачем нашему герою понадобились деньги в сей бесшабашный день, если вечером он собирался их заработать сам… О, кому из нас не приходилось испытывать чувство полёта от нахлынувшей любви в пробуждённом сияющем мире! У кого не ликовала душа, тот просто не жил. Так вот, у Маэстро душа трепетала и пела, и деньги он занял у своего приятеля лишь затем, чтоб очаровать свою возлюбленную прекрасными благоухающими цветами, от которых она сама расцветала. И теперь, не спеша прогуливаясь по этому патриархально-богемному закутку Москвы, он высматривал то, что ему было нужно, заодно любуясь многоцветием рекламного авангарда и виртуозно художественных композиций, театрально вписывающихся в исторический рельеф архитектуры. Веяло Ренессансом. Где-то играла скрипка… Люди суетились у лотков с товаром, непринуждённо болтали; чуть дальше художники писали портреты с натуры. В этой стихии лиц было уютно и радостно, и душа жаждала чего-то нового, необычного… Маэстро углубился в круговорот улицы. Он невольно бросил взор влево и слегка оцепенел… На тротуаре, спиной к стене староарбатского дома сидел замшелый обросший бродяга со шляпой у ног — тот самый, что несколько минут назад трапезничал в лёнином подъезде… Каким образом он оказался уже здесь?!.. Скиталец равнодушно и устало смотрел куда-то сквозь людей. В шляпе топорщилось несколько мятых купюр… К сожалению, Маэстро не мог положить в шляпу нищему стодолларовую купюру, а других денег у него просто не было. Он двинулся было дальше, но на мгновение задержался, оторопев от маленькой едва заметной детали в обличии этого маргинала: из-под лацкана обветшалого затёртого пальто чуть выглядывала празднично-белая сорочка… Действительно, странный тип. Маэстро быстро пошёл вперёд. Жизнь крутилась и пела. Какая-то бравая намакияженная мадам в спортивной униформе прямо под фонарём занималась чем-то похожим на шейпинг, поочерёдно откидывая ноги назад. Рядом стоял лихой гармонист в кепи и наяривал на своей гармони что было мочи, раскачиваясь в такт музыке. Видимо, они рекламировали свой животрепещущий тренаж, совмещая полезное с приятным, ибо рядом в большой коробке пестрела груда купюр.