Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Миновав единственный стекольный завод в конце Бэк-лейн и скопление печей для обжига извести, Ричард направился к Клифтону. Вдалеке возвышался мрачный Брэндон-Хилл, а впереди, среди беспорядочного нагромождения поросших лесом холмов, спускающихся к Эйвону, раскинулся один из районов города, о котором грезил Ричард, – Клифтон, где воздух был чист, вид живописных низин вызывал благоговейный трепет, ветер покачивал ветки адиантума и очанки, вереска в пурпурном цвету, майорана и диких гераней. Деревья сияли свежестью, в глубине парков виднелись величественные особняки – Манилла-Хаус, Голдни-Хаус, Корнуоллис-Хаус, Клифтон-Хилл-Хаус…
* * *
Заветной мечтой Ричарда было поселиться в Клифтоне. Жители Клифтона не страдали чахоткой, не болели дизентерией и флегмонозной ангиной, редко умирали от оспы. Здесь хватало места и беднякам, живущим в коттеджах и ветхих хижинах вдоль Хотуэллской дороги, у подножия холмов, и надменной знати, прогуливающейся в парках вокруг особняков с колоннами. Кем бы ни был житель Клифтона – матросом, канатчиком, мастером-корабелом или хозяином поместья, – он не знал болезней и не умирал задолго до приближения старости. Здешний люд мог уберечь своих детей.
Мэри была отрадой и утешением Ричарда. Все восхищались ее голубовато-серыми глазами, кудрявыми черными волосами, точеным материнским носиком и безупречной смуглой кожей, унаследованной от родителей. Она взяла лучшее от них обоих, со смехом повторял Ричард, а малышка льнула к его груди, с обожанием устремляя на него взгляд серых глаз – его глаз. Мэри была папиной дочкой, в этом никто не сомневался; оба не могли нарадоваться друг на друга. Эти двое казались единым целым, что вызывало легкое недовольство Дика Моргана. Вечно занятая Пег только улыбалась, ни разу не упрекнув обожаемого Ричарда за то, что ему досталась вся привязанность дочери, по праву принадлежащая матери. В конце концов разве так важно, от кого исходит любовь, если она есть? Не каждый мужчина способен быть хорошим отцом, большинство склонны воспитывать детей в строгости. Но Ричард ни разу не поднял руку на дочь.
Весть о второй беременности привела в радостный трепет обоих родителей: все три года, прошедших после рождения Мэри, они не переставали ждать и тревожиться. Теперь-то наконец у них появится сын!
– Это мальчик, – уверенно заявила Пег, едва ее живот округлился. – Я чувствую себя совсем иначе, не так, как в первый раз.
А потом вспыхнула оспа. Это случилось далеко не впервые, подобные вспышки переживало каждое поколение; смертность от оспы, как и от чумы, постоянно снижалась и вновь возрастала лишь во время самых опустошительных эпидемий. На улицах часто можно было встретить людей с лицами, изрытыми оспинами, – болезнь обезобразила их, но оставила в живых. На лице Дика Моргана виднелось несколько отметин, а Мэг и Пег в детстве перенесли коровью оспу и потому почти не пострадали. В деревнях бытовало поверье, что переболевшие коровьей оспой никогда не заразятся ею вновь. Поэтому, едва Ричарду минуло пять лет, Мэг отправила его в Бедминстер, на ферму к деду, где мальчик учился доить коров до тех пор, пока не заразился и не перенес неопасную и даже полезную оспу.
Точно так же Ричард и Пег намеревались поступить с Мэри, но вспышки коровьей оспы в Бедминстере прекратились. Девочке не исполнилось и четырех лет, когда у нее вдруг начался сильный жар. Изнывая от пронизывающей боли во всем теле, Мэри плакала и звала отца. Когда кузен Джеймс-аптекарь (Морганы доверяли ему больше, чем любому жителю Бристоля, гордо именующему себя врачом) осмотрел маленькую пациентку, его лицо омрачилось.
– Если жар спадет, как только появятся пятна, она выживет, – сообщил Джеймс. – Никакие лекарства не отменят волю Божью. Хорошенько согревайте ее и не вздумайте проветривать комнату.
Ричард помогал ухаживать за дочерью, часами сидел возле собственноручно сколоченной им колыбели, которая благодаря шарнирам покачивалась плавно и бесшумно. На четвертый день после начала лихорадки появились пятна – багровые гнойники, в середине которых сидели будто свинцовые пули. Ими были усыпаны лицо, руки до локтей, голени и ступни. Омерзительное, жуткое зрелище. Ричард разговаривал с малышкой, успокаивал ее, держал за мечущиеся ручонки, пока Пег и Мэг меняли белье и омывали маленькие ягодицы – сморщенные и высохшие, как у старухи. Но жар не утихал, волдыри лопались, оставляя рытвины, а жизнь в малышке теплилась еле-еле, как пламя свечи на ветру.
К тому времени кузен Джеймс-священник изнемог от множества заупокойных служб. Но поскольку родственные чувства были сильны у всех Морганов, он отпел трехлетнюю Мэри Морган, строго следуя обрядам англиканской церкви. Чуть не падающая от усталости, отягощенная животом Пег тяжело опиралась на руки тетки и свекрови, а Ричард безутешно рыдал, никому не позволяя приблизиться к нему. Его отцу, которому не раз довелось переживать смерть детей – а кто избежал этой участи? – такое проявление чувств казалось унизительным, недостойным мужчины. Но Ричарда не заботило то, что подумает о нем отец. Он ничего не замечал. Его крошка Мэри умерла, а он, который с радостью отдал бы за нее жизнь, остался в живых и испытывал щемящее чувство одиночества. Нет, Бог вовсе не добр, не благ и не милосерден. Бог – чудовище, более злобное, чем дьявол, который хотя бы не притворяется воплощением добродетели.
Дик и Мэг Морган искренне радовались тому, что вскоре Пег предстояло родить второго ребенка. Лишь появление нового малыша могло бы утешить Ричарда.
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
В последнее воскресенье, проведенное флотилией в гавани Рио, преподобный мистер Ричард Джонсон, священник экспедиции, известный своей рассудительностью и приверженностью англиканской церкви (а также смирением), прочел проповедь и провел службу на борту «Александера» под нестройный аккомпанемент множества колоколов католических церквей. Палубы чисто вымыли, все лишнее с них убрали – верный признак того, что час отплытия близок.
Выводить одиннадцать кораблей из усеянной островками гавани Рио-де-Жанейро начали четвертого сентября и завершили пятого, после целого месяца пребывания в краю апельсинов и фейерверков. Форт Санта-Крус и «Сириус» дали прощальный залп. На судах уже объявили о том, что в день каждому мужчине будут выдавать всего по три пинты воды – видимо, беспокойство врачей по поводу качества бразильской воды не оставило губернатора равнодушным.
К ночи земля скрылась из виду, флотилия устремилась на восток в надежде, что ей удастся быстро преодолеть три тысячи триста сухопутных миль до мыса Доброй Надежды. Кораблям предстояло держать курс на юго-восток в почти неизведанных водах. До сих пор им изредка встречались португальские торговые суда, но теперь надеяться на частые встречи было нечего: на оживленные морские пути, ведущие в Ост-Индию, флотилия должна была выйти только у самого мыса.
Ричард пополнил свои запасы, вдобавок раздобыл корундовый порошок, клей и несколько хороших напильников. Предметом постоянных тревог стали для него каменные фильтры: у Ричарда еще осталось два запасных, а у его пяти товарищей – ни одного. Если кузен Джеймс-аптекарь не ошибся, то вскоре все пять фильтров отслужат свое. В поисках выхода Ричард сплел из веревки подобие прочной сетки и в ней бросил один из фильтров в море, молясь о том, чтобы акулы не польстились на него. Однажды голодная акула набросилась даже на штаны, которые морской офицер решил хорошенько выстирать, привязав на веревке к борту. Перекусив веревку, акула пожевала штаны и с отвращением выплюнула их. То же самое могло случиться и с каменным фильтром: как только веревка будет перекушена, он пойдет ко дну. Но через неделю Ричард благополучно вытащил фильтр на палубу и оставил его сушиться на солнце, а за борт отправил следующий. Он надеялся успешно промыть все фильтры прежде, чем они окончательно перестанут пропускать воду.
Двигаясь на юг, к быстрому течению, которое должно было пронести суда через весь океан от Бразилии до Африки, путешественники то и дело встречали кашалотов, тоже плывущих на юг. Морды этих громоздких существ сбоку напоминали небольшие утесы, под которыми помещались нелепо тонкие нижние челюсти, вооруженные страшными зубами. Их хвосты были толще, хвостовые плавники меньше, чем у китов, они реже выделывали акробатические трюки, которыми щеголяли другие морские гиганты. Океан изобиловал обычными спутниками кораблей – морскими свиньями, дельфинами и акулами, но съедобная рыба гораздо реже попадалась на крючки, потому что суда двигались быстрее, а волны стали выше. Иногда путешественникам все же случалось полакомиться ухой, но чаще всего им приходилось довольствоваться солониной и черствым хлебом, кишащим долгоносиками и червями. Такая еда ни у кого не возбуждала аппетита. Каторжники насушили большой мешок цедры цитрусовых и теперь все вместе понемногу жевали ее.
В южных широтах им все чаще попадались гигантские морские птицы – альбатросы, но когда один из морских пехотинцев выбежал на палубу с мушкетом, надеясь подстрелить альбатроса и зажарить его, вся команда пришла в ужас: убийство этих повелителей воздуха считалось плохой приметой.
Новая болезнь вспыхнула сначала среди морских пехотинцев, а затем ее жертвами стали и каторжники. Окуривание, отмывание и побелка стали регулярными процедурами. Нары заполнились больными, один из каторжников умер во время шторма. Доктор Балмен, уже притерпевшийся к вони тюремной камеры, сновал между ней и помещением для морских пехотинцев. При хорошей погоде он устраивал очередное окуривание, отмывание и побелку, хотя всем уже стало ясно, что эти процедуры не помогают. Впрочем, на нижней палубе стало светлее, и теперь Ричард, Билл, Уилл, Недди и остальные могли читать, сидя за столом, а не на палубе, где они мешали матросам. Ветер часто менялся, и вскоре выяснилось, что капитан Синклер – опытный моряк: едва поднимался попутный ветер, он велел ставить паруса и приказывал убрать их, как только ветер начинал дуть в другую сторону. Паруса то поднимали, то вновь спускали – и так без конца. Неудивительно, что Джон Пауэр, Уилли Дринг и Джо Робинсон и не показывались на нижней палубе: каждому из них нашлась работа. Между вахтами матросы едва успевали отдохнуть.
К концу сентября экваториальные штормы утихли, море стало спокойнее, палуба уже не плясала под ногами. Каким бы ни было небо, ясным или хмурым, «Александер» плавно скользил по волнам, поэтому задраивать люки было незачем. Такое случилось лишь однажды с тех пор, как флотилия вышла из Портсмута.
Усталый и вместе с тем взбудораженный Джон Пауэр время от времени бывал в тюремном помещении – как и Уилли Дринг и Джо Робинсон, которые выглядели усталыми и встревоженными. Они не делали ни малейшей попытки присоединиться к компании Пауэра, и это озадачивало Ричарда, который думал, что постепенно между Дрингом, Робинсоном и Пауэром возникнут дружеские узы. Однако Дринг и Робинсон неловко отводили взгляды каждый раз, когда встречались с Пауэром.
Жизнь обитателей «Александера» потекла размеренно и однообразно: они прогуливались по палубе, удили рыбу или забавлялись с кошками, читали, пели песни, беседовали с товарищами, играли в карты или в кости, размачивали черствый хлеб. Все каторжники опять похудели: жирок, который они успели нагулять в Рио, быстро растаял, едва им вновь пришлось сесть на скудную диету. Те узники, что занимали нары вдоль левого борта, не замечали никаких перемен: товарищи держались с ними как обычно, никто не перешептывался украдкой, не пытался взломать люк трюма, чтобы украсть хлеб, – на такой хлеб никто и не мог польститься. Возвращаясь на нижнюю палубу, Уилли Дринг и Джо Робинсон валились на нары и мгновенно засыпали, и Ричард счел это странным, но отнюдь не из ряда вон выходящим – ведь предыдущие две недели оба работали без устали.