Я не мог его удержать.
Я не мог ничего изменить.
Равви же, напротив, казался беспечным — так бывает с теми, кто уже принял какое-то важное решение. Он прощался с нами с легким сердцем, словно впереди его ждала очередная дорога, а не плен и возможная смерть.
Понимаю, все понимаю…
Я много лет искал рациональную причину его беспечности, а потом вдруг осознал: у него не было других причин, кроме веры. Он просто верил! Он верил в то, что выйдет невредимым из всех испытаний, выйдет еще более сильным, чем был. Что Яхве спасет его! Он действительно полагал, что Невидимый протянет свою длань к Елеонской горе и поддержит своего слугу-машиаха в праведном стремлении спасти народ Израиля и изгнать захватчиков с обетованной земли.
Он не был наивен — всего лишь искренен, но если даже Всевышний не видит разницы между этими двумя понятиями, то куда уж это сделать людям?
Мы ели и пили, говорили между собой, слушали, когда говорил он, женщины подливали нам вино… И лишь Кифа, Мириам и я знали — он прощается с нами. Когда я слышал его негромкий смех, у меня сжимало сердце.
Он не думал о смерти. Он думал о победе и о том прекрасном будущем, что ждет впереди его учеников-шалухим и его народ.
Вот Шошанна склонилась с кувшином над его чашей, вот полилось в глиняный сосуд красное вино, так похожее на кровь…
— Друзья мои! — сказал он со своей неотразимой, детской, чуть кривоватой улыбкой. — Вы проделали вместе со мной долгий путь. Я бы никогда не оказался здесь, в Ершалаиме, если бы не мог опереться на вас, на ваши плечи, если бы не ваша готовность всегда протянуть мне руку. И вот настал день, который изменит все. Я говорю вам — следующий раз мы выпьем вино уже в Царстве Божьем! Оно грядет! Оно рядом с нами! Готовы ли вы идти со мной до конца?
— Да… да… да…
Голоса заполнили трапезную, и птицы, дремавшие в оконных нишах под самым потолком, встрепенулись и захлопали крыльями. Казалось, ветерок пробежал по углам, тревожа пламя лампадионов.
— Не задавая вопросов?
— Да… да… да…
— Я назову каждого из вас по имени, и пусть названный встанет, потому что пришло время! Шимон! Тебя, Кифа, я зову первым!
— Да, равви! — отозвался Кифа, вставая. — Я готов.
Он опоясался мечом и шагнул к Иешуа.
— Я иду с тобой, равви!
— Андрей?
— Я с тобой, Иешуа! — сказал Андрей и стал рядом с братом.
— Иаков? Иоханнан?
— Мы с тобой, равви!
— Филипп! Нафанаил! Маттиаху!
Еще трое поднялись с мест, отвечая на его призыв.
— Иаков и Фома бар-Алфей!
Недоверчивый Иегуда бар-Алфей, которого мы звали Фомой, поднялся вместе с братом, ни словом, ни жестом не выразив колебания.
— Фаддей! — позвал га-Ноцри. — Шимон Зелот и ты, Левий бар-Маттиаху, мокес!
— Да, равви…
Он повернулся ко мне.
— И ты, Иегуда… Готов ли ты, пришедший последним, сделать то, что должен?
Я никогда не смогу описать, что делалось в этот момент в моей душе.
Никогда.
Никому.
— Готов…
— Так делай, что обещал, — сказал он ласково. — Через час мы выступаем.
И посмотрел мне в глаза.
С надеждой.
Израиль. Иудейская пустыня
Наши дни
Два раза Валентин падал: руки отказывались держать на весу тело, но снова поднимался и двигался вперед. Колени онемели, и боли в ране он тоже почти не чувствовал. Это был нехороший признак — тело теряло чувствительность, значит, переставали действовать нервные центры. Он полз из пустоты в пустоту, из бесконечности в бесконечность. Раскаты грома были неслышны. Он вообще ничего не слышал, кроме собственного хриплого дыхания.
Потом воздух высох, словно кто-то губкой вымакал из него всю влагу. Звуки стали другими — дыхание зазвучало громче и отчетливей, даже тишина стала звенящей.
И Шагровский услышал эхо.
Где-то, очень далеко, в жестяной умывальник падали капли. Он отчетливо помнил этот звук — звук из далекого детства. Старая раковина в квартире бабушки Ани, желтый латунный кран с потускневшим носиком и барашком наверху, бьющие о железо круглые прозрачные шарики. Сколько помнилось, кран всегда капал и никто не мог его починить (не было какой-то старой прокладки), а менять сантехнический антиквариат на что-то современное бабушка отказывалась категорически. Днем о кране никто и не вспоминал, а вот ночью… Ночью капли ритмично били по дну раковины, и этот звук не могли заглушить никакие закрытые двери.
Кап!
Длинная пауза и снова громкий звук — кап!
Высокий потолок с лепным фризом по краям и вокруг пятирожковой люстры. Окна, выходящие в тенистый двор. Тени от ветвей на полосатых обоях.
Кап!
Шагровский поймал себя на том, что дремлет, уткнувшись лбом в каменный пол.
Он попытался встать на четвереньки и поползти, и у него получилось, правда походка была, как у загнанной лошади — враскачку, на подгибающихся конечностях. Он почувствовал, что проход, по которому он ползет, ведет вниз — теперь его так и тянуло упасть лицом вперед, но зато двигаться стало легче.
Звук падающих капель звучал все отчетливее. Потянуло холодом.
Валентин понял, что попал в другую пещеру, значительно превосходящую по размерам ту, из которой он выполз. Над головой явно появился свод, с которого и летели капли, издававшие тот самый звук «бабушкиного крана». Шагровский лег на спину и начал копаться в карманах рюкзачка.
Несколько раскисших в слизь салфеток, бумажный комок вместо блокнотика. Целая шариковая ручка… Ага! Вот она!
Он несколько раз встряхнул газовую зажигалку. Судя по звуку, газ в ней еще был. Валентин продул кремень, несколько раз крутанул колесико и — о, чудо! — во тьме вспыхнул маленький огонёк.
Газа в прозрачном корпусе оказалось больше половины. Если экономить, то можно вполне растянуть на несколько часов, а то и на сутки. Впрочем, сутки ему не прожить…
Шагровский огляделся вокруг — насколько это было возможно.
Действительно, эта пещера была больше. Пламя зажигалки казалось искоркой в обступающей Валентина тьме. Но кое-что удалось рассмотреть: он сидел невдалеке от стены, неровной, уходящей вверх. Второй стены не было видно. Значит, сейчас он находится в зале или очень широком коридоре. Хотя, нет… Судя по эху от капель — это все-таки зал. В зале единственный путь — это двигаться вдоль одной из стен, идти, не отрываясь от ее поверхности. Только по стене. Только…
Шагровский положил руку на холодный камень и тут же понял, что ужасно замерз. Температура в поземном зале, наверное, не превышала десяти градусов, и Валентина невольно начала пробивать дрожь. Дрожали не только губы и подбородок, его всего трясло так, что внутри живота хлюпало.
Глаза закрывались сами по себе, и все окружающее виделось отстраненно. Он был на грани беспамятства, не сна, а именно беспамятства, и четко осознавал — стоит ему потерять связь с этим миром хоть ненадолго, и он умрет. От холода кровь стыла в жилах, густела, но Шагровский пополз вперед с упрямством полураздавленного таракана, волокущего за собой внутренности.
Колени он содрал до мяса. Вернувшаяся из небытия боль заставила его все-таки встать, опираясь на стену, и брести дальше на дрожащих, подгибающихся ногах. Изредка Валентин крутил колесико зажигалки и, щурясь на пламя, вглядывался вперед. Он нашел источник звука от падающих капель — это плакал конденсатом огромный сталактит, свисающий со свода пещеры. Навстречу ему тянулся сталагмит, бесформенный и уродливый, весь в известковых потеках.
От потери крови Шагровскому дико хотелось пить, сухой воздух подземелья царапал пересохшее горло. Валентин слышал запах воды, но никак не мог определить, откуда он исходит. Скорее всего, в пещере был источник — родник или поземное озерцо, но найти его Шагровский не мог, и не нашел бы, если бы родник не нашел его сам. Продвигаясь вперед своим неровным шагом, Валентин потерял равновесие и неловко завалился на бок, прикрывая рану локтями. Неожиданно лицо обожгло, он почувствовал, как рот заполняется ледяной жидкостью, от которой заныли все зубы сразу. Шагровский приподнял голову и осветил небольшой — полтора на полтора метра — участок, залитый необычайно прозрачной водой. Она, едва слышно журча, убегала в темноту, поблескивая между камнями. На вкус она была божественна! Шагровский давно не пил такой вкуснотищи!
Несколько минут Валентин пролежал у озерца неподвижно, потом опять попил, не обращая внимания на ломоту в зубах. Он знал, что при ранении в живот нельзя пить, но решил, что в его ситуации это меньшее зло. Вода действительно придала ему сил. Он поднялся и побрел вдоль ручейка, вытекающего из источника, волоча за собой растерзанный рюкзак и то и дело чиркая зажигалкой.
Он прошел почти полсотни шагов, когда ручеек повернул направо и нырнул в узкий проход, но Валентин этого не заметил. Он, почти на четвереньках, втиснулся в низкую галерею, ведущую прямо, и дальше передвигал ноги уже в бессознательном состоянии, практически не понимая, что делает и где находится.
Выйдя из тесного каменного коридора, Шагровский внезапно потерял сознание, но упал не сразу (иначе бы разбил голову о камни, в изобилии валяющиеся под ногами), а как бы по частям: в начале подогнулись ноги, и он неловко сел, ударившись бедром, а уже потом завалился на бок, растягиваясь вдоль стены.
Он очнулся от холода, от той самой крупной дрожи, которая приступами, похожими на малярийные, сотрясала его тело уже несколько раз после ранения. Конечности окоченели, он плохо чувствовал разбитые пальцы на правой руке, ушибленное при падении бедро пробивало судорогой, а с шеей просто случилась катастрофа. Шагровский не мог повернуть головы, мышцы не слушались, и для того, чтобы оглянуться, ему теперь нужно было двигаться всем корпусом. Голова кружилась, тошнило, а животе пульсировал раскаленный комок, словно там находился громадный воспаленный нарыв, готовый выплеснуться гноем наружу в любую секунду.
Валентин заставил себя сесть, привалившись к стене, и несколько секунд приходил в себя после очередного приступа боли. Потом Шагровский крутанул колесико зажигалки, и тут же едва не задохнулся от ужаса.
Рядом с ним, точно так же опираясь спиной на стену, сидел человек.
Мерцающий огонёк погас, Валентин выронил зажигалку. Сердце билось в горле, руки ходили ходуном, но зато в голове прояснилось — виноват был хлынувший в кровь адреналин. Шагровский, в испуге шаря ладонями вокруг, нащупал под правым коленом горячий пластиковый параллелепипед. Из-под кремня вылетел сноп искр. Один… Второй… На третий раз вспыхнувшее бледное пламя снова разогнало тьму, и Шагровский убедился, что неизвестный сосед ему не почудился.
Но человек был мертв. Мертв давно. Может быть, он умер сто лет назад. Может быть, двести. А, возможно, с момента его смерти прошло не одно тысячелетие. Совсем недавно (неужели, это началось всего лишь несколько дней тому?) Валентин видел подобное тело. Та же степень сохранности трупа, которого сухой, лишенный микроорганизмов воздух пещеры, превратил в мумию. Высохшая вяленая плоть, плотно облегающая костяк и череп, остатки одежды. Когда-то тело положили на камень, но камень со временем лопнул, одна его часть рассыпалась, превратившись в щебень, и покойник теперь не лежал, а полусидел, словно опираясь на стену, склонив голову на грудь и вытянув руки вдоль туловища.