– Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по всякому поводу.
– Вы знаете эту песню?
– Нет, спойте, тогда я буду знать.
– Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кончается.
– Ладно, и это уже кое-что.
Всех фрейлин, слышь,
Поставщик Гиш.
– И смысла мало, и рифма скверная.
– Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту песню сочинил не Расин, не Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть рифмой, как заправский стихотворец.
– Как досадно, что вы помните только конец.
– Погодите, погодите, вот начало второго куплета.
– Слушаю.
Дал место кавалер
Монтале и…
– Тьфу! «И Лавальер», – воскликнул нетерпеливо до Гиш, совершенно не понимая, куда гнет де Сент-Эньян.
– Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму, дорогой мой.
– Ужасно трудно было догадаться!
– Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и протежировали.
И Сент-Эньян расхохотался.
– А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де Тонне-Шарант? – спросил де Гиш.
– Не знаю.
– Итак, вы удовлетворены?
– Разумеется; но там все-таки упоминается Монтале, – сказал Сент-Эньян, продолжая смеяться.
– О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.
– Вы ее знаете?
– Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою очередь, протежировал Маникан; Маникан просил меня устроить Монтале фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в свите принца. Я попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к этому чудаку Маникану.
– Что же, ваши труды увенчались успехом?
– Что касается Оры де Монтале – да; по отношению к Маликорну – и да и нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?
– Остается рифма.
– Какая рифма?
– Подысканная вами.
– Лавальер?
– Да.
И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.
– Да, это точно, я ввел ее к принцессе, – проговорил де Гиш.
– Ха-ха-ха!
– Но, дорогой граф, – сказал очень сухо и холодно де Гиш, – вы сделаете мне большое одолжение, если но будете отпускать шуточек относительно этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно безупречная.
– Совершенно безупречная?
– Да.
– А разве до вас не дошли последние слухи? – спросил де Сент-Эньян.
– Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слухи для себя и для тех, кто распускает их.
– Почему вас так волнует это?
– Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.
Сент-Эньян вздрогнул.
– Вот как! – воскликнул он.
– Да, граф! – продолжал де Гиш. – Вы самый воспитанный из всех французов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего друга в смешное положение.
– Понимаю как нельзя лучше!
И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.
Де Гиш вежливо поклонился ему.
– Вы прогоняете меня, – сказал Сент-Эньян, которому до смерти хотелось узнать имя друга.
– Нисколько, дражайший… Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.
– Что же это за стихи?
– Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие – тонкая вещь.
– Еще бы!
– А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с половиной, то я хочу сосредоточиться.
– Ну, понятно. До свидания, граф!
– До свидания!
– Кстати…
– Что?
– У вас легкая рука?
– Очень.
– Следовательно, вы успеете окончить ваши три с половиной стиха к завтрашнему утру?
– Надеюсь.
– В таком случае до завтра.
– До завтра, прощайте.
Сент-Эньяну волей-неволей пришлось раскланяться; он исчез за деревьями.
Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от замка.
У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои развлечения; Сент-Эньян, расставшись с до Гишем, очутился на краю парка, где начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов, оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора со службами.
Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно, к цветникам, другой же шел к ограде.
Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, сирени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось ничего выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.
Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот, женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех, вздохи, заглушенные возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.
Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются откуда-то сверху.
Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхушку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с сидевшим на дереве мужчиной; видна была только его голова. Женщина была по одну сторону стены; мужчина – по другую.
Глава 30.
ЛАБИРИНТ
Де Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое приключение. Ему повезло.
Любопытствуя узнать, почему мужчина и женщина находятся здесь, а главное, о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.
Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.
Говорила женщина:
– Право же, господин Маникан, – в голосе ее слышались упреки и в то же время кокетливые нотки, – право же, вы подвергаете нас большому риску. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.
– Весьма вероятно, – перебил мужчина самым спокойным и флегматичным топом.
– Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит меня, я умру со стыда!
– Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас неспособной.
– Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя неприятности так, здорово живешь, – благодарю покорно. Прощайте, господин Маникан.
«Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать женщину», – сказал про себя де Сент-Эньян, рассматривая стоящие на перекладине лестницы ножки, обутые и изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного цвета.
– Ради бога, подождите минутку, дорогая Монтале! – воскликнул де Маникан. – Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных вещей.
– Монтале! – прошептал де Сент-Эньян. – Одна из тройки! У каждой из трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой называется господин Маликорн, а не Маникан.
Услышав призыв своего собеседника, Монтале остановилась посредине лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку каштана, чтобы занять более удобное положение.
– Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дурных намерениях?
– Нисколько… Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы напоминаете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?
– Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас чувство благодарности, напомнив вам, что это я ввел вас к принцессе? Да просто я очень хотел получить свиданье с вами, на которое вы так любезно согласились, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему я выбрал для него этот час и это место? Потому, что час казался мне удобным, а место уединенным.
А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно говорить при свидетелях.
– Послушайте, господин де Маникан!
– У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.
– Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.
– Выслушайте меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте, потому что как раз сейчас меня очень раздражает одна ветка, я не ручаюсь за себя. Не берите с нее пример и слушайте меня.
– Хорошо, я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас раздражает ветка, то меня – перекладина лестницы, которая врезалась в мои подошвы. Под мои туфли подведена мина, предупреждаю вас.
– Окажите мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.
– Зачем?
– Да дайте же.
– Вот вам рука; но что такое вы делаете?
– Тащу вас к себе.
– Зачем? Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?
– Нет, но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так.
Место широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне присесть рядом с вами.
– Ничего, ничего, вам хорошо и там; нас увидят.
– Вы думаете? – вкрадчиво спросил Маникан.
– Уверена.
– Будь по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.
– Господин Маникан, вы отвлеклись от темы.
– Это правда.
– Вы мне писали?
– Писал.
– Зачем же вы писали?
– Представьте себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.
– А дальше?
– Видя, что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.
– Вижу, потому что вы здесь.
– Погодите-ка. Вам ведь известно, не правда ли, что бедняга де Гиш был в ужасной немилости?
– Увы, да!
– Следовательно, с его стороны было верхом неблагоразумия ехать в Фонтенбло, к тем, кто изгнал его из Парижа, и особенно к тем, от которых его удалили.
– Вы рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.
– А нужно сказать, что де Гиш упрям, как всякий влюбленный, он не прислушался ни к одному из моих доводов. Я просил его, умолял – он и слушать ничего не хотел… Ах, черт возьми!
– Что с вами?
– Простите, мадемуазель, это все проклятая ветка, о которой я уже имел честь упомянуть вам, она только что разорвала мне панталоны.
– Не беда, сейчас темно, – смеясь, отвечала Монтале, – продолжайте, господин Маникан.
– Итак, де Гиш отправился верхом, крупной рысью, а я последовал за ним пешком. Вы понимаете, что только дурак или сумасшедший спешит, бросаясь в воду за своим другом. И вот я пустил де Гиша скакать вперед, а сам поехал не торопясь, в полной уверенности, что несчастного не примут, а если примут, то так, что при первом же суровом слове ему придется повернуть назад, и, следовательно, я увижу, как он скачет домой где-нибудь в Ри или в Мелуне; согласитесь, что и это уже много: одиннадцать лье туда и столько же обратно.
Монтале пожала плечами.
– Смейтесь, если вам угодно, сударыня; но если бы вы не сидели с удобством на гладких камнях ограды, взобрались бы верхом на ветку, то и вы, подобно мне, желали бы сойти вниз как можно скорее.
– Минуточку терпения, дорогой Маникан, одну минуточку. Итак, вы говорите, что вы миновали Ри и Мелун?
– Да, я миновал Ри и Мелун, я продолжал путь, удивляясь, что он не едет назад, наконец, приехав в Фонтенбло, расспрашиваю, осведомляюсь у всех, где де Гиш, никто не видел его, никто не разговаривал с ним в городе, оказывается, он прискакал галопом, въехал в ворота замка и исчез.
С восьми часов вечера я ищу его по всему Фонтенбло, спрашиваю о нем всех и каждого, нет де Гиша! Я умираю от беспокойства Вы понимаете, не мог же я броситься прямо в волчью пасть, не мог сам войти в замок, подобно моему неосторожному другу; я пошел к службам и вызвал вас письмом. Теперь, мадемуазель, ради самого неба, успокойте меня.
– Это совсем не трудно, дорогой Маникан; ваш друг де Гиш бью принят как нельзя лучше.
– Да неужели?
– Король обласкал его.