– Что вы от меня хотите? – настороженно спросил д’Артаньян, усматривая за мнимым радушием очередную ловушку. Комиссар заговорил еще доверительнее:
– Если что и может вас спасти, так это ваша юность и неискушенность… а также – откровенность. Человеку с моим опытом совершенно ясно, что вам самому ни за что не пришло бы в голову вызывать на дуэль королевских мушкетеров. Вас подучили, это несомненно. Некто, опытный и коварный, воспользовался вашей горячностью и простодушием, чтобы с вашей помощью, вашими руками свести счеты с верными гвардейцами короля. Потому что наш некто близок к людям, которые в гордыне своей пытаются занять неподобающее им место возле короля… К людям, которые слишком много на себя берут и потому вызывают всеобщую неприязнь… Лукавые временщики…
– Уж не на министра-кардинала ли вы намекаете, сударь? – спросил д’Артаньян решительно.
На морщинистом лице комиссара мелькнуло нечто похожее на страх.
– Тс! – шепнул он, оглянувшись на дверь. – Не будьте так прямолинейны, юноша… Скажем так: вы правильно усмотрели тенденцию и направление мой мысли… Некоторую тенденцию и некоторое направление. Вот что, вы мне кажетесь вполне разумным человеком… К чему вилять? Если мы с вами договоримся и вы дадите полные, искренние показания об иных приближенных иных временщиков, участь ваша моментально облегчится…
Д’Артаньян, уже видевший, куда клонится дело, стал задумываться, не пришло ли время использовать в качестве единственного оружия ту самую мерзкую лохань. Он явственно ощущал, как его затягивает в исполинские шестерни какого-то равнодушного и оттого еще более ужасного механизма…
Дверь неожиданно распахнулась, ввалился озабоченный стражник, без алебарды, и, с ходу склонившись к уху принципала, что-то горячо зашептал.
– Черт побери, Майяр, не брызгайте слюнями мне в ухо! – раздраженно отстранился комиссар. – Говорите спокойнее… И где он?
– Да вон, уже… – и стражник ткнул большим пальцем через плечо.
В следующий миг порог камеры решительно переступил Луи де Кавуа, капитан мушкетеров кардинала. Опираясь на украшенную лентами трость с золотым набалдашником, он остановился в дверях, словно в раме картины, и, держа на отлете свиток пергамента, принялся разглядывать всех присутствующих с видом небрежным и высокомерным.
– Кто здесь будет комиссар Бертион? – осведомился он, глядя поверх голов с аристократическим прищуром.
Это было произнесено так, что комиссар невольно встал из-за корявого стола:
– Сударь…
– Вот здесь у меня королевский приказ, – сказал де Кавуа, одним движением развернув свиток. – Его величество повелевает немедленно освободить господина д’Артаньяна, кадета рейтаров Королевского Дома. Не угодно ли ознакомиться? – и он, встряхнув норовивший вновь скататься в трубку пергаментный лист, сунул его под самые глаза комиссара. – Поскольку этот юноша, как мне доподлинно известно, и есть господин д’Артаньян, извольте озаботиться, чтобы его немедленно освободили и вернули шпагу…
– Три шпаги, – громко поправил приободрившийся д’Артаньян. И с трудом подавил детское желание показать на всю длину язык своему мучителю, ощущая себя в совершеннейшей безопасности.
– Но…
– Вы имеете дерзость сомневаться? – в голосе де Кавуа за мнимым благодушием звенел металл. – Позвольте уточнить, в чем – в подлинности королевской подписи или моей личности?
– О нет, что вы, ни в том, ни в другом, ваша личность мне прекрасно известна…
– Тогда? – произнес де Кавуа, неподражаемо изогнув левую бровь.
Побагровев, комиссар тоненьким бабьим голоском вскричал:
– Что вы стоите, болваны? Немедленно принесите шпагу этого дворянина…
– Три шпаги, – копируя интонации де Кавуа, насколько удалось, поправил д’Артаньян.
– Три шпаги! – завопил комиссар в совершеннейшем смятении чувств. – Живо, бездельники, живо!
Стражники, сталкиваясь алебардами, кинулись в дверь, за ними, подчиняясь общему настроению, метнулся писец.
– Примите мои извинения, господин капитан… Недоразумение… Недобросовестные свидетели… – бормотал комиссар, из багрового становясь бледным. – Молодой человек, простите, бога ради, я вас убедительно прошу, забудьте все, что вам здесь сдуру наговорили… Вы ведь не в претензии?
Д’Артаньян, высокомерно задрав подбородок, принял из рук вспотевшего от страха писаря все три шпаги и торопливо направился следом за де Кавуа, опасаясь, что его избавитель улетучится, как сон, оставив юношу наедине с тюремщиками.
Во дворе стояла карета, запряженная парой могучих мекленбургских лошадей. Де Кавуа любезным жестом пригласил в нее гасконца и неторопливо поднялся следом. Кучер моментально прикрикнул на лошадей, и карета с грохотом покатила по мощенному булыжником двору мимо череды уложенных на наклонных досках безымянных трупов – на сей раз д’Артаньян пребывал в таком волнении, что даже не обратил внимания на запах.
– Вы вовремя явились, господин де Кавуа… – сказал он с облегченным вздохом.
– Вам следует поблагодарить графа де Варда и Каюзака. Они тут же кинулись ко мне…
– Вовремя, – повторил д’Артаньян. – От меня уже начали добиваться показаний, что напасть на мушкетеров меня подучили люди кардинала. Я, правда, не успел узнать, кого они имели в виду… Но главное, черт побери, прозвучало…
– Это весьма интересно, – сказал де Кавуа, и его румяная добродушная физиономия словно окаменела. – Весьма. Я не я буду, если мы не разберемся, кто стоит за подобной интригой. Сам по себе этот ваш комиссар – чересчур ничтожное насекомое… Право же, вы бурно начинаете жизнь в Париже, д’Артаньян. Вы уже ухитрились оказаться в центре какой-то опасной интриги…
– Могу вас заверить, я не прилагал к тому никаких усилий, – горестно вздохнул д’Артаньян. – Я всего лишь хотел проучить этих господ, Атоса и Портоса…
– Ну да. А кто-то увидел удобный случай через ваше посредство проучить нас… Вам следует быть осмотрительнее, мой юный друг. Подобные события имеют дурную привычку продолжаться и затягиваться…
– Куда мы едем?
– В Лувр.
– К кому?
– К его величеству.
– Вы шутите?!
– Ничуть, – сказал де Кавуа, усмехнувшись. – Вам повезло дважды, любезный д’Артаньян. Во-первых, его величество был в Париже, в Лувре, потому и удалось все проделать так быстро, а во-вторых, что важнее, король переживал очередной приступ неодолимой скуки, который знатоки латыни называют, помнится, ученым словом melancholie… Пребывая в подобном состоянии, его величество бывает рад любой возможности развеять скуку… Так что вы подвернулись как нельзя более кстати. Нашлись люди, которые поторопились донести его величеству о злодейском нападении неких кардиналистов на мушкетеров де Тревиля… но были и другие, представившие положение дел в ином свете, более близком к истине.
– И короля заинтересовала моя скромная персона?
Де Кавуа доверительно понизил голос:
– По правде говоря, в приступе скуки его величество рад любому событию, нарушающему хандру… Так что не ждите чересчур много от этой аудиенции. Но постарайтесь произвести на короля самое лучшее впечатление, какое только сможете.
"В Лувр! – восторженно и горделиво подумал д’Артаньян. – В Лувр! И прямо из Шатле! Кто же мои таинственные благодетели?"
– Вы, случайно, не знаете, где сейчас граф де Рошфор? – спросил он, оживившись.
– Его нет в Париже.
– И где же он?
– Д’Артаньян, я к вам неплохо отношусь, но будьте любезны запомнить следующее, – непререкаемым тоном изрек де Кавуа. – Если графа нет в Париже, то, за редчайшими исключениями, только он сам и господин кардинал знают, где он находится… и еще господь бог, конечно, но отец наш небесный ни с кем не делится своим всеведением…
Глава пятнадцатая
Его величество у себя дома
Возможно, кому-то из наших читателей, отличающихся особенными монархическими убеждениями, покажется несколько печальным тот несомненный факт, что д’Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не испытывая ни волнения, ни трепета перед аудиенцией у короля. Однако в оправдание нашего героя стоит привести сразу несколько весьма, думается, весомых соображений. Во-первых, гасконцы не приучены трепетать перед кем бы то ни было. Во-вторых, в те времена меньшей свободы, но большей независимости, когда десятилетия оставались еще до правления Короля-Солнца, окончательно претворившего в жизнь заветы Ришелье по усмирению буйного дворянства, всякий дворянин считал короля лишь первым среди равных, и не более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве что в глухой провинции, где королевская особа, так никем в жизни и не увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею. Д’Артаньян же успел, пребывая в кругу столичных гвардейцев и завзятых игроков, наслушаться достаточно, чтобы понять: этот король – лишь бледная тень своего великого отца, не совершивший в своей жизни ничего не то что выдающегося, но мало-мальски примечательного…