– Вот, Петя, тебе и плоды просвещения! Вот тебе и первый в Сибири университет! Ты почитай, – показывая ему список студенческих требований, говорил он. – О каких таких присутственных местах они тут толкуют? Уж не о ресторанах ли и публичных домах?
Сибирь есть Сибирь. Становилось все холоднее. Ноги кадета отбивали сначала чечетку, а затем и плясовую. Из здания Общественного собрания по очереди выходили старшие горожане. Вышел и уехал губернатор с супругой. На крыльце разом показались известные на весь Томск люди: Григорий Николаевич Потанин и Макушин с Адриановым.
– Петр Николаевич, здравствуйте! – приветствовал Сережа Макушина.
Он через тетушек был лично знаком с первым в Сибири по-настоящему крупным книготорговцем и издателем, основателем многих библиотек. Сначала вместе с тетушками, а затем и один он стал постоянным посетителем его книжного магазина на углу Почтамтской и Нечаевской улиц. Не раз видел он и Потанина, но Потанин – это нечто равное Льву Толстому. Нет, тут другое! Он внешне был, конечно, похож на Толстого бородой, но это был Толстой в географии, в краеведении, в публицистике, в ботанике. Хотя и ростом был намного меньше великого писателя, но все равно посмотрел на Сергея как на какую-то травинку. Нет. Скорее как на насекомое. Другое дело – Адрианов. Этот чуть постарше тетушек будет. Так казалось Сергею. И Сережа подозревал, что тетушки тайно влюблены в этого археолога, этнографа и прочее... Может быть, и Александр Васильевич излишне часто бывал у них. Поэтому между ним и Сережей установились какие-то ревниво-настороженные отношения.
– Вот, Григорий Николаевич, позвольте представить вам кадета Омского корпуса Сергея Мирка-Суровцева, – улыбаясь, кивнул Макушин на Сергея.
– Да это никак давешний танцор? – неожиданно тихим голосом и весьма пренебрежительно спросил Потанин.
– Не только, Григорий Николаевич. Не только... Сергей – постоянный посетитель моих магазинов и библиотеки. Кстати, ваши работы о путешествиях по Сибири, по Средней Азии и Китаю он уже прочел. Просил меня составить протеже для проникновения в научную библиотеку нашего университета. И еще Сергей замечательно владеет немецким и французским языками.
Нужно отметить, что все образованные томичи старшего поколения всегда в то время говорили именно так: «нашего университета».
Потанин уже не смотрел на Сережу как на букашку. Теперь, как показалось кадету, он взглянул на него как на дрессированного сурка. И вдруг даже не нашелся что сказать. Наверное, он просто не поверил сказанному. А может быть, сильное впечатление от танцора Суровцева так сразу не могло увязаться в седой, похожей на львиную, голове Потанина с другими перечисленными достоинствами кадета? Кто знает?!
– Да-да, – тихо произнес он.
Еще раз увидеть девочку, с которой он танцевал, в тот день ему не удалось. Когда Анатоль, остававшийся на угощение, вышел на улицу, Сергей его спросил:
– Ты всех знаешь. Расскажи подробнее, с кем я танцевал?
Анатолий, почему-то смутившись, ответил:
– Понимаешь, брат, с ней что-то случилось прошлым летом. Я толком не знаю. Знаю только, что у них один дом сгорел. Она то ли заикаться стала, то ли оглохла. Хотя тогда так танцевать не смогла бы. Глухие же не могут танцевать? Или напугалась... Не помню. Я разузнаю. А я смотрю, она тебе понравилась. Ты, случаем, не втюрился?
Сергей безразлично посмотрел на смеющегося Пепеляева, но почему-то ничего не стал произносить в ответ на такое нелепое в его понимании предположение товарища.
Была суббота, и по всему Томску топили бани. Дым от березовых дров был постоянным атрибутом в зимнем городе, но именно по субботам он особенно чувствовался. Он не вступал в противоречие с морозной погодой, добавляя в резкий, прозрачный воздух ощущение близкого тепла и уюта. Только северный житель знает настоящую цену теплу и свету зимними вечерами и ночами.
Дома находящиеся в прекрасном расположении духа тетушки вдруг с ужасом обнаружили, что обычно дерзкий племянник не отвечает на вопросы и довольно колкие шутки.
– Господи! – воскликнула Мария Александровна, тронув губами горячий лоб Сережи.
– Маргарита, он весь пылает. У него жар!
– Он же в сапожках на таком морозе почитай целый час находился!
– А мы-то хороши... Нечего сказать...
– Пустяки, – улыбнулся им Сережа. – Я просто никак не могу согреться. Они заметались по квартире. Послали за доктором. Уложили больного в постель. Весь вечер и несколько последующих ночей они разговаривали исключительно на русском языке и вполголоса. Еще они плакали. Обе бездетные. Одна – вдова офицера, навечно уснувшего где-то в маньчжурских сопках. И тетушка другая – ни разу замужем не бывавшая. Тихонько всхлипывая, рядом сидела няня Сергея – Параскева Федоровна, прижившаяся в доме и после того, как Сережа вырос и поступил в корпус. На ней теперь лежали заботы по дому, как когда-то были основные заботы о маленьком барчуке. Сама воспитавшая четверых, теперь уже взрослых детей, она занималась Сергеем буквально с пеленок. Просто классическая няня: рассказывала Сереже сказки, пела народные песни. Наверное, именно пение няни и сформировало у него хороший музыкальный слух. Одну из тех песен он любил особенно, называя ее «Про дождик». Маленьким часто капризничал и устраивал орущие концерты, если ему пытались предложить песню другую. А песня к дождику имела весьма отдаленное отношение. Судите сами:
На улице дождик.
Землю прибивает.
Землю прибивает.
Брат сестру качает.
Ой, люли-люли.
Брат сестру качает.
Она и сейчас пела эту песню. Пела тихо, вытирая слезы, повествуя о грядущей судьбе сестренки, которую качал брат:
Вырастешь большая.
Отдадут тебя замуж
Во деревню чужую.
Во семью большую.
Ой, люли-люли.
Мужики там дерутся.
Топорами секутся.
Совсем не детской была эта песенка «про дождик». Втроем и попеременно женщины постоянно находились около больного, а последний отпрыск некогда сильных военных родов России угасал у них на глазах. Он не приходил в сознание еще несколько дней.
Беда еще более сблизила всех трех женщин. По ночам они сидели у изголовья постели Сергея, который за все эти дни и ночи обметанными жаром губами, улыбаясь, произнес несколько раз только одно слово:
– Ася...
Глава 3. Романс
1908 год. Август. Томск
Для Аси Кураевой Сергей Мирк-Суровцев оказался самым настоящим принцем из сказки. И не случайно старшие сестры после памятного рождественского бала для молодежи в том далеком 1907 году иногда называли ее Золушкой.
– Наша Золушка положительно обошла старших сестер, – заметила язвительная средняя сестра Аси Лиза, когда сестры в сопровождении гувернантки вернулись с того знаменательного бала.
– Папа, мама, если бы вы только видели, как наша Ася сегодня танцевала! – захлебываясь от восторга, рассказывала старшая сестра Аси.
– А кавалером-то кто был? – спрашивала дочерей мать.
– Кадет. Товарищ Пепеляева Анатолия по кадетскому корпусу.
– Такой же, наверное, баламут, – вставила свое слово более сдержанная и рассудительная Лиза.
– Мама, не слушайте ее! Это она просто злится, что Пепеляев пригласил на танец не ее.
– И вовсе я не злюсь. С чего бы мне злиться?
– Злишься, злишься. Все видят, что злишься. Хотя Анатолий тоже хорош. Мог бы действительно Лизу пригласить, а не эту конопатую.
– Это он специально, чтобы мне досадить, – хмуря брови, говорила Лиза.
– Слышишь, отец? – обратилась мама дочерей к мужу. – Зря мы на бал не пошли.
Тимофей Прокопьевич Кураев, отложив в сторону газету, внимательно слушал болтовню дочерей. Он, не любитель увеселений и балов, действительно, наверное, впервые пожалел, что не пошел на бал для молодежи. Его любимица, младшая дочь Ася, так же, наверное, впервые за последние полгода смеялась звонким, как колокольчик, смехом. Что такое могло там произойти, что вывело его любимицу из многомесячного пребывания в слезах? У него впервые за это время стало вдруг светло на душе. Ася улыбалась. Его младшенькая улыбалась.
– Ты действительно удачно танцевала? – спросил он дочь.
Та часто-часто закивала головой. На глаза ее снова стали наворачиваться слезы, но она продолжала улыбаться. Сам готовый расплакаться, Тимофей Прокопьевич привлек дочь к себе и уткнулся бородатым лицом в золотистые волосы дочери.
– Нет, вы послушайте, – продолжала старшая дочь Елена. – Этот кадет, прямо как взрослый офицер, прошел через весь зал. Представился мадам и нам. И пригласил Асю.
– Вообще-то Асе подобало бы польку танцевать, – сказала свое веское слово средняя сестра.
– В том-то все и дело, мама, – перебила ее старшая. – Можете себе представить, они танцевали вальс! Да так хорошо, что в конце танца им даже аплодировали.
– Пепеляев тоже танцевал с этой рыжей.
– Да при чем здесь твой Пепеляев?
– С чего это ты взяла, что он мой?
– Лиза, – вмешалась мать Анна Григорьевна, – пусть Елена доскажет.
– А я уже все и рассказала.
– И кто же такой этот кадет? Как его зовут? – мягко спросила Анна Григорьевна.
– Я же говорила, товарищ Пепеляева по корпусу.
– А имя-то у него есть, у этого товарища? – направляя разговор в нужное ей русло, спросила Анна Григорьевна.
Вдруг Ася, плавно высвободившись из объятий отца, повернулась лицом к матери и сестрам. Точно собравшись внутренне, она очень тихо, по слогам произнесла:
– Се-ре-жа...
Анна Григорьевна перекрестилась. Свое собственное имя, произнесенное ею на балу, и имя Суровцева оказались первыми словами Аси за последние полгода. От неожиданности всех охватила оторопь. Тимофей Прокопьевич снова привлек Асю к себе. Указательным пальцем свободной руки коснулся своих губ. Стало ясно: отец приказал всем замолчать. Все и замолчали. И было отчего...
В прошлом году, в начале лета, они чуть было не потеряли навсегда свою Асю. Виной всему был пожар. Как это часто бывает в Сибири, после жаркого мая июнь выдался холодным. Тимофей Прокопьич приказал снова топить печи в своем двухэтажном особняке по улице Духовской. Лучше бы он этого не делал. Митрич, один из управляющих Кураева, он же и смотритель за хозяйством купца и истопник в одном лице, растапливая одну из печей в нижнем этаже дома, плеснул в печь немного керосина. Погода стояла дождливая, и тяги в печных трубах никакой не было. Из-за неловкости Митрича разом вспыхнувшее пламя бросилось по проложенной керосином дорожке к незадачливому истопнику. Тот отпрыгнул в сторону и уронил бидон, полный керосина. Деревянный двухэтажный особняк в считанные минуты запылал с первого этажа. Сам Митрич едва успел выскочить на улицу с криком во все горло:
– Пожар!
С пожарной каланчи на Воскресенской горе сразу же заметили пожар, забили в колокол. Еще до приезда пожарных соседи бросились тушить пожар. Пожары для сплошь и рядом деревянного Томска были неотъемлемой частью его истории. Поэтому томичи, наученные горьким опытом, без лишней суеты хватались за багры и топоры, за ведра. Пожар у соседа очень просто мог превратиться в пожар у них самих. С первого взгляда они оценивали размеры случившейся беды и прикидывали, что нужно спасать в первую голову. На всех улицах существовали выборные должности пожарных старост, которые еще до приезда пожарных организовывали тушение. Как всегда, находилось немало желающих поживиться чужим добром. Поэтому вместе с пожарными из полицейского участка на той же Воскресенской горе отправлялись в путь и полицейские. Анна Григорьевна вместе с дочерьми успела без помех выйти из горящего дома, первый этаж которого уже пылал. Всем становилось ясно, что дом обречен. О том, что можно спасти что-то из вещей и мебели, не могло идти и речи. Поэтому все силы бросили на спасение примыкающих к особняку строений.