– Довольно! – сказал Огурцову. – И слушать не буду отговорок. Болен ли он, умирает ли – пусть явится…
Вспомнил он вдруг, как стояла внаклонку Ксения Жеребцова и летели шары из-под ее молотка. Скоро, скоро – вот выпадет снежок! – и закатаются по губернии шары другие.
Будут шары эти белые и черные – выборные!
Будет дворянство избирать себе нового предводителя…
«Атрыганьева – в шею!» – твердо решил Мышецкий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Этот же вопрос занимал и Додо: все чаще думала она о Паскале: «Не еврей ли? Осип да еще Донатович… Однако его пора уже взять в наши шоры. Лишние деньги никогда не кусаются!»
Раскрыв толстую книгу (дневник мыслящей женщины), Додо меленьким бисером застрочила:
В дверь постучали. Додо захлопнула дневник.
– Дерните сильнее! – крикнула она.
Дернули, и на пороге предстал капитан Дремлюга:
– Евдокия Яковлевна, не возражаете, коли войду к вам?
– Ради бога, оставьте меня, – вспыхнула Додо. – Вы жалкий человек, громила и насильник… Прочь!
Дремлюга плотно затворил двери, огляделся, нюхая воздух:
– Ах, и всегда-то у женщин такой… дух! Ромом, что ли? Или цветами? Как бы то ни было, все равно – хорошо у вас… Евдокия Яковлевна, слов нет, вы – мое несостоявшееся счастье!
– Слушайте, капитан, это уж слишком… Я же сказала, кто вы!
– Позвольте? – Жандарм присел на краешек стула. – Да, – сказал глубокомысленно, – просто у вас тут так хорошо… Ах!
Додо отвернулась, показав ему спину, как футляр от гитары:
– Ну, если вам так уж хорошо, то черт с вами – сидите!
– Хорошо, хорошо, – говорил капитан, строя улыбки (Додо при этом быстро писала). – Дадите почитать? – спросил он.
– Вставьте сначала зубы Ферапонту Извекову, – ответила Додо.
– А сколько, мадам, у него зубов?
– Было тридцать два, как и у каждого человека.
– А – осталось?
– Я не считала ему зубы. Но половины, кажется, нет.
– Да, – согласился жандарм, – убыток в хозяйстве заметный.
Додо услышала за спиной шелест кредиток. Обернулась:
– О! Да вы – богатый мужчина, капитан.
– Корпус жандармов его императорского величества никогда не отличался мещанской скаредностью… Тьфу! – плюнул Дремлюга на пальцы, чтобы считать удобнее. – Пожалте! На золотые не наберет. А так, беленькие, ему в самый раз… Вы довольны, мадам?
– Мне-то что? Мне зубы не выбивали. – Додо спрятала деньги в стол. – А с чего такая щедрость корпуса жандармов? – спросила.
– Ну-у, как же иначе… такая дама! Такое диво, как вы…
– Бросьте, – огрызнулась Додо. – Что вам надобно? Говорите.
Дремлюга поискал глазами – куда бы кинуть фуражку:
– Борисяка вот я взял… слышали?
– Какой вы хвастун, капитан! Повесьте его себе на шею…
– Шутите, мадам?
– Шучу. Но только не юродствую.
– А я, выходит, юродствую? Так?
– Выходит… Куда дели моей станок? – обрушилась она вдруг.
– Вот это, – заметил Дремлюга, – разговор деловой женщины!
Додо выдержала на себе его взгляд – холодный, жесткий.
– Так что? – намекнула.
– Ничего. И станок стоит. И бумажка лежит. И краски пахнут.
– Верните же, – засмеялась Додо, уже дружелюбнее.
– Зачем?
– Это – мое.
– Чепуха!
– Паскаль – еврей? – вдруг фыркнула Додо.
– Вроде нет, – ответил Дремлюга. – А на что вам это?
Посмотрели друг на друга, как заговорщики, и весело рассмеялись. Лед отчуждения быстро растаял.
– Тут Ениколопов шуры-муры строит, – доверительно сообщил капитан. – Он уже взял Паскаля на мушку… Хотите эсера опередить?
– Благодарю… А – станок?
– У хохлов, сударыня, есть хорошая поговорка: не лезь поперед батьки в пекло! Слышали? Так вот… Позвольте курить? – Дремлюга с наслаждением раскурил папиросу. – Так вот, – повторил он, – станок тоже… ваш!
Додо от такого внимания жандарма стала сама не своя.
– Когда можно забрать? – заторопилась она.
– Ни-ко-гда, – ответил жанарм.
– То есть? – удивилась Додо.
– То есть станок останется у нас. В жандармском управлении. Всю литературу вы будете печатать, мадам, секретно. Под моим наблюдением. Никуда не выходя из наших стен. Понятно?
Додо соображала: что ж, это чудесно, под охраной Дремлюга, за его широкой спиной, тайком, забронирована от угроз брата…
– А мой брат? – спросила она на всякий случай.
– Забежка зайцем впереди князя… – усмехнулся Дремлюга. – Ежели хотите меня предать, то – пожалуйста: я к вашим услугам, мадам. Но зато оцените поступок рыцаря!
– Ценю. Вы – рыцарь, а я дама вашего рыцарского ордена.
– То-то же! – сказал Дремлюга, честно признавшись: – Сергей Яковлевич хороший человек, но с ним… опасно. Он либеральничает, и опасно либеральничает. С ним – не по пути! Но я уважаю власть. Вас, Евдокия Яковлевна, я уважаю тоже… Поверьте!
После этого чудесного свидания Дремлюга велел вызвать к себе Паскаля. «Барином стал… придет ли?» Но барин пришел. Дремлюга вспомнил, как это делал раньше Сущев-Ракуса, и, недолго думая, подсунул к носу Паскаля большой волосатый кулачище.
– Во, видал? – посулил с ходу. – Для других ты – Осип Донатыч, а для меня ты – Ёська, и вся цена тебе – пучок тридцать копеек! Ениколопову ты еще не давал? – спросил вслед за этим.
– За что?
– Вот и я такого мнения – за что? А мне – дашь, вернее, не мне… Служба кормит! А вот ты пойди к госпоже Поповой, сестре губернатора нашего, и вручи тихонечко… Как?
– Грабеж, – сказал Паскаль. – В политике я – лишний.
– А лишний – так вот тебе двадцать четыре часа: кальсоны положи в чемодан – и прощай, Уренская губерния! Поезда еще ходят…
– Антон Петрович, – Паскаль скуксился, – куда же? Я ведь прибыл в Уренск, когда и поезда сюда не ходили. Мостовых не было. Одна тюрьма была каменным зданием, а вокруг – хибары да мазанки. С городом этим возрос и возмужал, в чины вышел…
– А ну-ка, обернись в профиль, – велел жандарм, присматриваясь. – По профилю ты подходишь… А теперь с фасу. Ты случайно… не того?
– Вот и крест. – Паскаль щелкнул манишкой.
– В какую часть ты у нас записан?
– По третьей состою
.
Дремлюга пораскинул умом-разумом, почесал ухо:
– Готовься, – велел. – Тут зимой шары катать будут. Предводителя выбирать. Смотри, вдруг на тебя белые шарики покатятся?
– Меня? На место Атрыганьева?
– Попробуем. Если, конечно, мошной тряхнешь… Haм ведь свой человек тоже нужен. Противостоять надобно всем темным силам!
– Значит, – совсем ошалел Паскаль, – Ениколопову не давать?
– Убью, коли дашь, – ответил жандарм. – Деньги дома не храни!
(Они были бы очень удивлены, узнай только, что Ениколопов говорил Ивасюте: «Убьем, коли не даст!»…)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Конечно, Борисяк мог не сомневаться в честности Сергея Яковлевича, заветом которого было: «Не фискаль!» Губернатор даже не развернул записки, чтобы удовлетворить любопытство, сунул ее в конверт, запечатал, пришлепнул для верности кулаком. Дело за передачей!.. И снова встала в памяти эта акушерка. «Неужели она тоже из числа деповских натур? Ну, это пройдет. Особливо – у женщины!» – решил Сергей Яковлевич.
На Ксению Жеребцову он смотрел теперь исключительно глазами юриста – как на пособницу в непотребстве своего «папочки». Какой цинизм! Его не прикроет даже нежный персиковый пушок юности на щеках… «Конкордия Ивановна, – думал князь, – сущий ангел перед этой дитятей!» А вот госпожа Корево – как лотерейный билет: не знаешь, выиграешь ли. Но все равно вытащить хочется: а вдруг?..
– Ежели, – наказал он Огурцову, – госпожа Жеребцова возымеет дерзость явиться сюда, прошу не допускать. А я поехал к Бобрам!
Бобры встретили князя с распростертыми объятиями:
– Такие события потрясают Россию, князь! Обсудим их вместе…
Но Мышецкий уже начал сдавать от «великих событий»: снова, как в прошлом году, грызла висок странная боль. И был рад встретить у Бобров на очередной пятнице генерала Аннинского:
– Какую версту погнали, Семен Романович? До Индии еще далеко?
Они сели в уголку на диванчике, Мышецкий горестно отметил про себя, что госпожи Корево среди гостей сегодня не было.
– Хотелось бы поговорить с вами, – начал генерал, поправляя усы платком. – Я подсчитал по газетам все случаи применения оружия с самого начала тысяча девятьсот пятого года. Таких прискорбных случаев свыше шестисот пятидесяти, и, конечно, этот перечень еще не полон. Но масса жертв уже принесена… Я не столько генерал, сколько инженер-путеец: рельсы всегда казались мне разумнее пушек! Но все-таки я выходец из военной касты, и понимаю, что такое оружие, примененное против народа. Мне тяжело и больно. Я страдаю… Скажите, князь, по секрету: каково ваше мнение о революционной ситуации в России?