Бархатный сезон в разгаре… Наезжающие в Ялту бездельники, гуляя по окрестностям, упирались в ограду с надписью:
ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА
— Сюда нельзя, — словно из-под земли появлялись охранники. — Требуется особое разрешение ялтинского градоначальника…
Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо и молодо звенели фонтаны — Мавританский, Венера, Нимфа и прочие. Ветер с моря доносил до помазанников божиих очаровательные ароматы экзотических растений, всхоленных в оранжереях. По вечерам над Ялтою разгоралось зарево электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди фланировали по бульварам, танцевали на площадках, окруженных фонариками, ели и пили, поднимая бокалы за прекрасных дам, по-своему они были счастливы, и бархатный сезон в Ялте — это, конечно, чудо! I По воздушной перголе, увитой розами, гуляли царица и Вырубова с русско-татарскими разговорниками в руках.
— Я боюсь — бен коркаим, мы боимся — бизлер коркаимыс, — твердили они. — Бабочка — кобелек, баня — хамам, блоха — пире, я люблю — бен северым, пистолет — пыштоф…
Вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры.
— Скажи, — спросила императрица, — тебе никогда не хочется вырваться из этой золотой клетки на волю?
— Иногда мне, правда, скушно, — созналась Вырубова. Александра Федоровна окунула лицо в ворох прохладных роз, ее рука забросила в кусты татарский разговорник.
— Мне тоже надоела эта… тюрьма!
Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов.
Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман из жизни апашей. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть недоступную народную жизнь.
— Сана, — вдруг предложила Вырубова, — отсюда до Ялты извозчики берут полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие дамы… Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная…
Взяли извозчика, покатили. Аписа оборачивалась:
— Как-то даже странно, что нас никто не охраняет.
— Странно или страшно?
— И то и другое. Ощущение небывалой остроты…
— Вот видишь, как все хорошо! Извозчик спросил, куда их везти в Ялте.
— Высади возле «Континенталя».
— Но там дорого берут, — заволновалась царица.
— Ладно. Тогда возле «Мариино», там дешевле…
На открытой веранде «Мариино» они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий — барин, каждый ялтинец — лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея, обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки.
— Как интересно, — говорила императрица, вся замирая. — Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает…
На лбу у них — да! — ничего написано не было. Но все-таки, смею думать, что-то было там написано. Потому что один молодящийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы. — Недурна, — сказал он и побежал за ней следом. — Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно…
— Пойдем скорее, — сказала Анютке царица. Ухажер не отставал:
— Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят? Вырубова едва поспевала за императрицей.
— Боже, за кого нас принимают!
Сбоку подскочил пижон, беря Анютку под руку.
— Чур, а эта моя… обожаю многопудовых! Назревал скандал. Вырубова не выдержала:
— Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами?
— Видим… или вам пяти рублей мало? Александра Федоровна истошно закричала:
— Полиция! Городово-ой, скорее сюда…
Не спеша приблизился чин — загорелый как черт.
— Чего надо? — спросил меланхолично.
— Я императрица, а эти вот нахалы… Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных.
— Пошли, — сказал городовой, хватая Алису за локоть.
— Я императрица… Как ты смеешь! — вырывалась она. Другой рукой полицейский схватил и Вырубову:
— А ты тоже… в участке разберутся…
К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры.
— Бен коркаим! — крикнула ему царица по-татарски.
— Бизлер коркаимыс, — тоненько пропищала Вырубова… Агыев решительно отбросил руки городового.
— Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?.. Пока они так общались с внешним миром, вся Ливадия перевернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно бледен.
— Где вы пропадали? — набросился он на жену.
— Ники, какой ужас! Меня сейчас приняли за уличную даму, и знаешь, сколько мне предлагали?..
— Хорошо, что тебя не приняли за царицу, — в бешенстве отвечал Николай II. — А сколько тебе давали, я не желаю знать.
— Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля.
— А за меня целых пять, — ехидно вставила Анютка.
* * *
— Представляю, — сказал Столыпин, завивая усы колечками, — как оскорблена императрица, что за нее давали на два рубля меньше… Впрочем, ей попался какой-то дурак, который плохо знаком с подлинным ялтинским прейскурантом!
Вися на волоске, почти на грани ежедневной отставки, Петр Аркадьевич умышленно бойкотировал молодую царицу, сознательно раздувал слухи о ее психической ненормальности и лесбиянской привязанности к Вырубовой; он делал ставку на императрицу старую — на Гневную. А на его столе неустанно трещали телефоны.
— У аппарата Столыпин, — говорил он, и на другом конце провода вешали трубку. — Это, знаете, зачем звонят? Проверяют — сижу ли я на месте или меня уже сковырнули в яму?
Он принял синодского обер-прокурора Лукьянова.
— Сергей Михайлыч, надо что-то делать с Илиодором… Он, дурак, зарвался до того, что уже не понимает, где лево, где право, хоть привязывай к его лаптям сено-солому.
Лукьянов, профессор общей патологии и директор института экспериментальной медицины, попал в синодскую кастрюлю, как неосторожный петух. Он был приятелем и ставленником Столыпина, которому, естественно, во всем и повиновался.
— Но помилуйте, — сказал он, — что я могу сделать, если Илиодора поддерживает какой-то Гришка Распутин?
— Не «какой-то», — поправил его Столыпин. — К великому всероссийскому прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая нечистая сила. И если мы сейчас не свернем Гришке шею на сторону, тогда он свернет шею всем нам! — Премьер извлек из стола досье. — Вот бочка с грязью, в которой собраны богатейшие материалы об этом псевдонародном витязе. Это я затребовал в департаменте полиции, и там покривились, но дело дали… Грязный мужик позорит монарха на всех углах, а сам монарх, наш инфанттерибль, этого не понимает. Посему мы, здравые люди, должны открыть государю глаза!
— Вы хотите говорить с ним?
— Если выслушает…
Вечером в Зимнем дворце премьера навестил вежливо пришептывающий Извольский, который не расставался с моноклем, но не умел его носить, и потому лицо министра постоянно искажала гримаса тщательного напряжения лицевых мускулов. Боснийский кризис решил отставку Извольского, и Столыпин для заведования иностранными делами уже готовил своего родственника — Сазонова… Берлин исподволь бужировал войну, а германский генштаб решил «создать в России орган печати, политически и экономически обслуживающий германские интересы». Для этого совсем не обязательно создавать в Петербурге новый печатный орган — еще удобнее перекупить старую газету, авторитетную средь читателей.
— «Новое Время», — доложил Извольский, — как раз и попало под прицел. Сегодня мне позвонил профессор Пиленко, старый суворинский холуй. Он сказал, что немцы действуют через Манасевича-Мануйлова, а денег не жалеют… Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол — граф Пурталес. Пурталес был явно смущен и грыз зубами трость… «Разговор между нами, — сказал он, — пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин перевел в мое распоряжение восемьсот тысяч рублей для подкупа вашей русской прессы».
— Так, — кивнул Столыпин. — Дальше?
— Дальше я постарался свести разговор к шутке.
— Правильно сделали! Пурталес пошел на открытие тайн Берлина только потому, что он, мудрый дипломат, боится войны Германии с нами. Он понимает, как далеко заведет нас эта война. А что касается Манасевича-Мануйлова, то… я вам покажу!
Столыпин извлек из ящика стола громадное донесение о провокаторских происках Манасевича-Мануйлова, украшенное резолюцией премьера: «ПОРА СОКРАТИТЬ МЕРЗАВЦА. СТОЛЫПИН».
За окном вдруг громыхнул бурный ливень. Извольский откланялся, сказав на прощание:
— Сейчас в Ялте бархатный сезон, вообще-то принято…
— Да, да! — перебил его Столыпин. — Я уже знаю, что вы скажете.
Обычно принято от царей приглашать своих министров в Ливадию ради отдыха, но в эту осень царь не позвал — ни меня, ни вас, ни Лукьянова… Отчего так, как вы думаете?