Тамбовская же бурса, возьми с любого курса, Пьет водку без ресурса — положительно!
Большой любитель влаги, отец-ключарь Пелагий, По целой пьет баклаге — удивительно!
А я, как ни стараюсь, но с ним не состязаюсь, От четверти валяюсь — положительно!
Его преосвященство, а с ним все духовенство, Спилось до совершенства — непочтительно!
Тамбов не пошатнулся. А на следующий день (что и требовалось доказать) семинаристы бойкотировали занятия. Зато полиция трудилась в поте лица, растаскивая бурсаков по кутузкам и говоря при этом весьма многозначительно:
— Нуну, попадись нам Галлей, мы ему покажем конец света… Энти вот ученые никогда не дадут помереть спокойно!
1911 год — год укрепления Распутина при дворе; члены фамилии Романовых нижайше испрашивали у царской четы разрешения прийти к чаю, а мужик просто приходил к царям, когда ему было удобно. От тех времен сохранилась протокольная запись его рассказа; ощущение такое, будто на старомодном граммофоне крутится заезженная пластинка с голосом самого Гришки Распутина:
— У царя свой человек… вхожу без доклада. Стукотну, и все! А ежели два дня меня нету, так и устреляют по телефончику. Вроде я у них как пример (т.е. премьер). Уважают. Царицка хороша, баба она ничего. И царенок ихний хорош. Ко мне льнут… Вот раз, значит, приехал я. Дверь раскрываю, вижу — Николай Николаич там, князь великий. Невзлюбил он меня, зверем глядится. А я
— ништо. Сидит он, а меня увидел, давай собираться. А я ему: «Посиди, — говорю, — чего уходить-то? Время раннее». А он-то, значит, царя соблазняет. Все на немцев его натравливает. Ну, а я и говорю: «Кораблики понастроим, тады и воевать можно. А нонеча, выходит, не надо!» Рассерчал Николай Николаич-то. Кулаком по столу — и кричит. А я ему: «Кричать-то зачем?» Он — царю: «Ты бы, — говорит, — выгнал его». Это меня, значит.
«Мне ли, мол, с ним разговоры о делах вести?» А я царю объясняю, что мне правда открыта, все наперед знаю и, ежели Николаю Николаичу негоже со мной в комнате, так и пущай уходит. Христос с ним! Тут он вскочил, ногою топнул — и прочь. Дверью потряс шибко…
Расшифровать подтекст некоторых событий 1911 года не всегда удается. А нам нужны только факты, и мы снова посетим Суворинский клуб журналистов на Невском проспекте, дом ј 16.
* * *
Читатель! Исторический роман — особая форма романа: в нем рассказывается не то, что логично выдумано, а то, что нелогично было.
Следовательно, стройная архитектоника у нас вряд ли получится. В череде знакомств на протяжении всей нашей жизни одни люди возникают, другие уходят.
Так же и в историческом романе автор вправе вводить новых героев до самого конца романа. Это нелогично с точки зрения литературных канонов, но зато логично в историческом плане. У меня нет композиции, а есть хронология. Ибо я не следую за своим вымыслом, а лишь придерживаюсь событий, которые я не в силах исправить…
В буфет Суворинского клуба вошел швейцар.
— А тамотко внизу опять пьяный валяется.
— Опять? — воскликнул Борька Суворин, жуя папиросу… В гардеробной клуба лежал некто в сером и, судя по луже, вытекавшей из-под него, на бессонницу не жаловался.
— И кажинный денечек так-то, — рассказывал швейцар, — Дверь с улицы отворит, спрашивает. «Здесь храм искусства?» Я ему говорю, что здесь. Тогда он падает на пороге и засыпает…
Пьяному обшарили карманы, но обнаружили только давний билет железной дороги на право проезда в 3-м классе от Нижнего Новгорода до Петербурга; Суворин велел швейцару взять свисток и вызвать городового. Тот прибежал, болтая «селедкой».
— Вот тебе рубль. Оттащи пьяного в участок.
— Премного благодарны, господин Суворин… Утром Франц Галле, полицейский ротмистр Рождественской части, учинил проспавшемуся допрос по всей форме:
— Ваше имя, фамилия, положение, состояние?
— А что? — спросил некто в сером, страдая от жажды.
— Да ничего. Представьтесь.
— А зачем?
— Так нужно.
— Ну, Ржевский я! Борис Михайлыч. Что с того?
— Нуржевский или Ржевский? — переспросил Галле.
— Без «ну». Столбовой дворянин. Не чета вам!
— Охотно верю. Документами подтвердить можете?
— Обратитесь с этим в департамент герольдии.
— Та-а-ак… Зачем посещали Суворинский клуб?
— И не думал. Что мне там делать?
— Но вас там часто видели.
— Согласен на очную ставку. Не был я там!
— Вас видели в клубе… пьяным.
— Клевета! Даже не знаю, где он находится.
— Ладно. Обрисуйте мне, чем занимаетесь.
— Обрисовываю — я ничем не занимаюсь.
— Ну, хорошо, черт побери, с чего вы живете?
— С литературы.
— Где печатаетесь?
— Нигде.
— Как жить с литературы, нигде не печатаясь?
— А зачем… печататься?
— Но каждый литератор желает быть напечатанным.
— Это каждый, — отвечал Ржевский, — а я вам не «каждый». Помните, Иисус Христос говорил: «Если все, то не я!»
Галле все-таки удалось расшевелить Ржевского, и с опросу выяснилось: приехал из Нижнего, направленный в столицу как журналист нижегородским губернатором А.Н.Хвостовым.
— А зачем он вас сюда направил?
— Не могу сказать, — ответил Ржевский, подумав.
— Ну что ж. Продолжайте свою илиаду… Короче говоря, прибыв в столицу, Ржевский выпил раз, выпил два и увлекся этим делом, а больше ничего не делал.
— Почти роман, — усмехнулся Галле.
Очевидно, ротмистр полиции был в курсе отношения высшей бюрократии к губернатору Хвостову, потому что он велел Ржевскому подождать его. Галле удалился и довольно-таки долго отсутствовал. Вернулся, когда графин с водою был пуст.
— Сегодня же убраться из Питера! — сказал он.
— А на какие шиши? — спросил его Ржевский.
Галле выложил на стол два конверта. В одном было полсотни рублей, в другом подписка, которую давал Ржевский полиции, в том, что он «заагентурен» и будет наблюдать за Хвостовым.
— Алексей Николаич — добрая душа, — заупрямился Ржевский. — Не могу же я делать доносы на своего благодетеля!
— Я все уже знаю, — прервал его Галле. — Хвостов считает вас близким человеком, он устроил вас сборщиком объявлений в «Нижегородский торгпромовский листок», издаваемый думцем Барачем, знаю, что в первый же день вы пропили три казенных рубля, после чего Барач вышиб вас на улицу…
Вот вам полсотни рябчиков, билетик до Нижнего, подпишите эту бумагу.
Ржевский перестал спорить и, в чаянии похмельной выпивки, расписался.
Когда он это сделал, Франц Галле сказал:
— А теперь, когда вы заагентурены, отвечать мне быстро, не думая: зачем Хвостов командировал вас в столицу?
— Он… просил меня… Алексей Николаич просил проникнуть в Суворинский клуб и понюхать там — нельзя ли устроить серию похвальных для него публикаций в «Новом Времени»?
— Вот теперь все ясно, — сказал Франц Галле.
Чтобы читателю было все ясно до самого конца, я предлагаю* ему на одну минутку окунуться в быт Одессы 1919 года. Красная армия еще на подходе, в городе царит неразбериха. Из кабаре Фишзона выкатились три белогвардейца — друзья знаменитого бандита Мишки Япончика. Один был Беляев — офицер Царскосельского гарнизона, второй — журналист Ржевский, с ними был Аарон Симанович — личный секретарь Гришки Распутина. Подъехала пролетка, Ржевский взгромоздился на нее, все трое расцеловались. Потом Беляев вынул револьвер и преспокойно выстрелил Борьке Ржевскому в ухо — тот скатился на панель.
Аарон Симанович сказал:
— Слушай, друг, за что ты Боречку шлепнул?
— С ним у меня чрезвычайно много лирических наслоении. Получается нечто вроде пирожного «наполеон»! Тут и Распутин, тут и Мишка Япончик, тут и кот наплакал, тут и бриллианты премьера Штюрмера… Вообще мне его жаль, — сказал Беляев, еще раз выстрелив в мертвого журналиста. — Поверь, что я готов плакать над хладным трупом нашего незабвенного Боречки.
Он еще раз выстрелил, а Симанович сказал:
— Евреи в таких случаях говорят: «чистому смех»!
— Во-во! — согласился Беляев, и они, любовно поддерживая друг друга на осклизлых ступенях, спустились обратно в кабаре Фишзона, где курчавая Иза Кремер, изображая наивную девочку, пела завтрашним эмигрантам об Аргентине, где небо сине, как на картине, а ручку ей целует черный Том…
— Ладно, — решил Беляев. — Завтра же задерем портки до самого колена и побежим в эту самую Аргентину.
— Чего я там потерял? — спросил Симанович. — У меня уже давно куплен участок земли в Палестине, где небо тоже сине, как на картине. Спасибо Грише Распутину — ох, какие дела мы с ним проворачивали… Если бы он был жив, он сейчас был бы с нами. Уверяю тебя: сейчас Григорий Распутин сидел бы рядом с нами…
…Странное дело, читатель! При царе-батюшке монархисты готовы были разорвать Распутина, а когда царя не стало, даже Гришка стал им дорог как ценное воспоминание о сладком минувшем — вроде сувенира о былой любви, и они преследовали врагов Распутина, как противников царизма… Все шиворот-навыворот!