Наполеон III видел в Англии препятствие для своих «бонапартистских» захватов в Европе, он мечтал об изгнании Австрии из Италии, а в результате ему была нужна опора на Россию, и Россия ему поможет, но долг платежом красен... Орлов жаловался, что требования англичан чудовищны:
— Они требуют срытия фортификаций на Аландских островах в Балтике, уничтожения судостроительных верфей в Николаеве.
— Валевский, — отвечал Наполеон III, — для видимости будет отстаивать союзную точку зрения до предела, и вы до предела сопротивляйтесь. Когда предел наступит, Валевский разведет руками и скажет, что России надобно уступить...
Буоль уже вторгался с войсками в Бессарабию:
— Если Россия побеждена, ей следует подчиниться! Орлов, оскорбленный, встал:
— Австрия, может быть, и привыкла заключать мир после многих своих поражений, но Россия в таких позах еще не бывала! И вы ведите себя приличнее, ибо, если верить газетам, Севастополь взяли не вы, а доблестные французы.
Валевский, выбрав момент, шепнул Орлову:
— Вам все-таки предстоит отрезать кусок степей, и пусть Буоль стрижет там «золотое руно» с цыганских баронов...
Орлов произнес слова — пророческие:
— Вы, австрийцы, еще не знаете, какого моря слез и крови будет вам стоить это несчастное исправление границ...
Вслед за этим Валевский испортил настроение Габсбургам на множество лет вперед: он заявил, что Европа желала бы видеть Дунайские княжества объединенными в единое государство. Орлов, как опытный игрок, перехватил этот «мяч» в полете и мастерским ударом послал его за сетку противника:
— О воссоздании самостоятельного и свободного государства Румынии можно говорить лишь в том случае, если из земель валашских будут выведены войска Австрии и Турции!
При этом молчальник Али-паша вяло осунулся, «а Буоль (писал очевидец) столь яростно возражал против объединения княжеств, что временами казалось — он потерял рассудок».
— Как вам не стыдно! — кричал он. — Ваша армия высадилась на острове Змеином и контролирует все дунайское устье...
Орлов был сегодня при мундире, он водрузил громадную длань на золоченый эфес великолепной сабли и ответил так:
— Змеиный, — известковая скала, на которой, по преданию, погребено тело Ахиллеса, размером остров не больше тарелки, и я не понимаю горячности графа Буоля, упрекающего нас в наличии русской прислуги на маяке острова Змеиного...
— А там есть маяк? — тихонько спросил Врунов.
— Если нет, так завтра будет, — шепнул Орлов... Но политика султана турецкого — это политика Лондона, а объединение Дунайских княжеств в Румынию — это начало развала Турецкой империи. Кларедон упрекнул Валевского:
— Вы желаете быть русским более самих русских... Лишь под конец конгресса в зал заседаний были допущены прусские представители, делегацию которых возглавлял берлинский бюрократ Отто фон Мантейфель. Орлов дружески тронул его за локоть и доверительно сказал:
— Я покажу вам, что пишет мне государь... Александр II писал: «Мы, конечно, не можем забыть, что из всех великих держав одна Пруссия не была нам враждебна...» Петербург с Берлином сковывали давние родственные узы Гогенцоллернов с Романовыми, а мать Александра II была внучкою короля Фридриха Великого... Пушечными выстрелами перед домом Инвалидов, где покоился прах Наполеона I, Европа была извещена о наступлении мира. Итак, все кончено. Кларедон подошел к Орлову, предлагая руку для пожатия.
— Ну что там рука! — с радушием отвечал Орлов.
— Ну что там рука! — с радушием отвечал Орлов. — Позвольте мне, милорд, обнять вас по русскому обычаю.
Он обнял лорда, подержав недолго в своих медвежьих объятиях, потом развел руки, и британский дипломат вялым мешком опустился на землю в обморочном состоянии.
— Это от чистого сердца, — сказал Орлов, — за то, что он потребовал уничтожения наших верфей в Николаеве...
В разгар конгресса Евгения Монтихо родила Наполеону III сына, прозванного «принц Лулу». Орлов от души поздравил императора и выразил желание обнять его.
— Умоляю — не надо, — уклонился счастливый отец.
Александр II ознакомил Горчакова со статьями Парижского трактата... Александр Михайлович долго хранил молчание.
— Орлов сделал все, что мог, и даже больше. Я смею думать, что, когда на Москву наезжали послы Мамая и Тохтамыша, дабы собирать ясак натурою с наших пращуров, положение российской дипломатии было все-таки намного хуже, чем наше. Меня утешает в этом трактате одно: пищу никогда не едят такой горячей, какой она готовится на плите...
Царь отчеркнул ногтем статью трактата.
— Вот! — сказал. — Самый нетерпимый и оскорбительный пункт — нейтрализация Черного моря: мы не имеем права возрождать флот на Черном море, заводить порты и арсеналы.
— Да, — согласился Горчаков, — Европа схватила нас за глотку, и я почел бы за счастие дожить до того дня, когда Парижский трактат с его позорными статьями будет уничтожен.
Император ухватился за эти слова:
— Вам и карты в руки...
Что означало: берите портфель от Нессельроде! Горчаков отнекивался, ссылаясь на старость и недомогания. Пожалуй, были причины и более серьезные: он ведь знал о германофильстве царя, и это мешало бы ему сводить Россию в альянсе с Францией... На уговоры царя князь отвечал:
— Когда человек в моем возрасте начинает солировать, то следует помнить, что слушать его способны одни ангелы. Вы молоды, а я стар: мы же с вами будем ссориться! Ах, лучше оставьте меня — я разбит смертью любимой женщины...
ПРОБА ГОЛОСА
В дворцовой церкви свершался придворный молебен по случаю Парижского мира; средь коленопреклоненных сановников и свитских дам шелестел шепоток: «Горчаков, кажется, возьмет портфель у Карлушки...» На выходе из храма об этом же заговорил с царем и граф Адлерберг — возмущенно:
— Можно ли назначать министром человека, знавшего о заговоре декабристов, друзья которого до сих пор в Сибири?
— Но Горчаков ведь не торчал тогда на Сенатской площади: он сидел во дворце и ждал, чем все это закончится...
Император увольнял в отставку сановников, доставшихся в наследство от батюшки, которого Герцен прозвал «неудобозабываемым». Правда, смена кабинета далась нелегко, пришлось даже выдержать истерику матери. Почерневшая и сухая мегера, внучка Фридриха Великого, кричала на сына:
— Как ты собираешься управлять страной дураков и воров без верных слуг отца — без Клейнмихелей! без Нессельроде!
Царь дал матери ответ, ставший историческим:
— Мой папа был гений, потому мог позволить себе окружать трон остолопами. А я не гений — мне нужны умные люди...
В царском поезде, единственном в стране, который имел «гармошку» (для перехода из одного вагона в другой), император с Горчаковым ехали в Царское Село. Разговор шел о пустяках, а когда показалось Пулково, Александр II сказал:
— Вижу, вы уклоняетесь от бесед о политике.