Но разум его перегрет, стрелка температуры дрожит в красной зоне. Моррис думает, что успокоится, едва записные книжки окажутся у него в руках (и деньги тоже, хотя это совсем не так важно). Как только содержимое сундука переместится в глубины стенного шкафа его комнаты на девятом этаже Клоповника, напряжение разом спадет. Но сейчас оно просто убивает. Как и жизнь в изменившемся мире, и работа, и наличие босса, который не носит серой формы, но перед которым все равно надо пресмыкаться. Давит на него и необходимость сесть за руль незарегистрированного автомобиля, не имея водительского удостоверения.
К десяти вечера все изменится к лучшему, думает он. А пока надо держаться. Дерьмо ни хрена не значит.
– Точно, – шепчет Моррис и вытирает капельку пота из-под носа.
Не поворачиваясь (Моррис осознает, что РИ видит его отражение в стекле, закрывающем картину, но это все равно жутковато), Макфарленд говорит:
– Привет, Морри, как дела, земляк?
Он знает, думает Моррис. И не только про фургон. Про все.
Это ложь, Моррис понимает, что Макфарленд не может этого знать, но та часть Морриса, которая по-прежнему в тюрьме и навсегда там останется, заверяет его, что Макфарленду все известно. Для Макфарленда лоб Морриса Беллами – из прозрачного стекла. И он видит все, что внутри: каждое вращающееся колесико и каждую раскаленную шестеренку.
– У меня все в порядке, мистер Макфарленд.
Сегодня на РИ клетчатый пиджак размером приблизительно с ковер для гостиной. Макфарленд оглядывает Морриса с головы до ног, и когда его взгляд возвращается к лицу Морриса, тому с трудом удается не отвести глаз.
– А выглядишь ты не особо. Бледный, под глазами мешки. Употреблял что-то, чего тебе употреблять нельзя, Морри?
– Нет, сэр.
– Делал что-то такое, чего нельзя делать?
– Нет. – Он думает о фургоне с надписью «Цветы Джонса», практически стершейся, ждущем в Саут-Сайде. С ключами под колесом.
– Нет что?
– Нет, сэр.
– Так-так. Может, это грипп. Потому что, если честно, выглядишь ты как десять фунтов дерьма, засунутые в пятифунтовый пакет.
– Я чуть не допустил ошибку, – признается Моррис. – Наверное, ее удалось бы исправить, но для этого пришлось бы вызывать стороннего специалиста, может, даже отключить главный сервер. У меня могли быть неприятности.
– Добро пожаловать в мир работающих людей, – отвечает Макфарленд без намека на сочувствие.
– Для меня все по-другому! – взрывается Моррис, и Господи, какое это облегчение – стравить пар, причем безопасным способом. – Если кто и понимает, так это вы! Любого другого просто пожурили бы, но не меня. А если бы меня уволили – за невнимательность, а не за то, что я сделал это сознательно, – я бы вновь загремел в тюрьму.
– Возможно, – отвечает Макфарленд, вновь поворачиваясь к картине. На ней изображены мужчина и женщина, которые сидят в одной комнате и изо всех сил стараются не смотреть друг на друга. – Может, и нет.
– Мой босс меня не любит, – продолжает Моррис.
Знает, что это звучит плаксиво, но, может, он действительно плачется. – О том, как работает здешняя компьютерная система, я знаю в четыре раза больше, чем он, и его это злит. Он будет счастлив, если меня уволят.
– Попахивает паранойей, – заявляет Макфарленд. Его руки снова сцеплены над необъятными ягодицами, и внезапно Моррис догадывается, почему он здесь. Макфарленд проследил его до мотоциклетной мастерской, где работает Чарли Роберсон, и решил, что подопечный что-то замышляет. Разумом Моррис понимает, что это невозможно. Но он в этом не сомневается.
– О чем они вообще думают, разрешая такому, как я, копаться в их файлах? Условно-досрочно освобожденному! Если я сделаю что-то не так, а я почти сделал, им это обойдется в кучу денег.
– А чем ты собирался заниматься на свободе? – спрашивает Макфарленд, по-прежнему глядя на картину Хоппера, которая называется «Квартира 16-А». Кажется, она зачаровала его, но Морриса не проведешь. Макфарленд наблюдает за его отражением. Оценивает своего подопечного. – Ты слишком слабый и дряблый, чтобы таскать коробки на складе или работать садовником. – Он поворачивается. – Это называется внедрение, Морри, и политику определяю не я. Хочешь поныть – найди того, кому до этого есть дело.
– Извините, – говорит Моррис.
– Извините кто?
– Извините, мистер Макфарленд.
– Спасибо, Моррис. Так-то лучше. А теперь пойдем в мужской туалет, где ты пописаешь в маленькую баночку и докажешь мне, что твоя паранойя вызвана не спиртным и не наркотиками.
Уходят последние представители офисного планктона. Некоторые смотрят на Морриса и здоровенного чернокожего в ярком клетчатом пиджаке, потом быстро отводят взгляды. Морриса так и распирает от желания крикнуть: Все правильно, он – мой районный инспектор, так что присмотритесь повнимательнее!
Следом за Макфарлендом он идет в мужской туалет, который, слава Богу, пуст. Макфарленд приваливается плечом к стене, складывает руки на груди, наблюдает, как Моррис достает из штанов свой старый крантик и наполняет стаканчик. Когда тридцать секунд спустя моча не синеет, Макфарленд возвращает пластиковый стаканчик Моррису.
– Поздравляю. А теперь выливай, земляк.
Моррис выливает. Макфарленд уже тщательно моет руки, намыливая их чуть ли не до локтей.
– Знаете, у меня нет СПИДа. Если вас это тревожит. Я сдал все анализы, прежде чем меня выпустили.
Макфарленд высушивает большущие ручищи. Несколько секунд разглядывает себя в зеркале (может, сожалеет о том, что нечего причесать), потом поворачивается к Моррису:
– Возможно, ты не принимал ничего запрещенного, Морри, но мне не нравится, как ты выглядишь.
Моррис молчит.
– Позволь сказать кое-что, чему меня научили восемнадцать лет на этой работе. Есть две категории условнодосрочно освобожденных, и только две: волки и овцы. Ты слишком стар, чтобы быть волком, но не уверен, что ты сам это понимаешь. Возможно, ты еще это не осознал, как говорят мозгоправы. Я не знаю, что волчьего у тебя в голове, может, тебе просто хочется украсть канцелярские скрепки из кладовой, но что бы это ни было, ты должен об этом забыть. Ты стар, чтобы выть, и слишком стар, чтобы убегать.
Поделившись этим образчиком мудрости, Макфарленд удаляется.