И теперь я собиралась проверить, как чувствовала себя прекрасная принцесса, выглядывая из стеклянных дверей. Я сдвинула немного одну из драпировок — к двери примыкал балкон. Он казался маленьким, уютным кабинетом без потолка и крыши Я никогда раньше не видела балконов — как восхитительно, должно быть, выйти из душной комнаты на воздух высоко над землёй!
Под балконом раскинулся пруд; синее послеполуденное небо отражалось в неподвижной водной глади, посреди которой, словно на бархатном покрывале, возвышались причудливые фигуры из песчаника. Душистая зелень газонов, стройные каменные скульптуры в золотом солнечном блеске, светлые гравийные дорожки, рассекающие траву и убегающие в кустарник — всё было очень красиво, если бы не густой тёмно-зелёный занавес, удушающе тесно огородивший эту идиллию — плотный массив деревьев, простирающийся вдаль насколько хватит глаз, карабкающийся к небу по высокой горе на горизонте, перехватывающий дыхание… Неужели прекрасная принцесса не боялась, что однажды верхушки деревьев зашумят, придвинутся поближе и сомкнутся над её замком, словно зелёные воды?.. Моя родная пустошь с её равнинными просторами и сильными ветрами была мне всё же намного милей!
Возможно, с балкона можно разглядеть какой-нибудь просвет среди деревьев? Я оказалась достаточно легкомысленной, чтобы повернуть ключ и чуть-чуть приоткрыть дверь; душный летний воздух ворвался в комнату, принеся с собой волшебные ароматы цветущего сада — можно на минуточку высунуть голову — о Боже, из дальних кустов выходит Илзе с метёлкой на плече! Я закрыла дверь, промчалась через все комнаты, влезла в свои башмаки и скатилась вниз по лестнице. Я как раз успела закрыть за собой дверцу и шлёпнуться на стул, как появилась Илзе.
— Мне пришлось пробежаться до двора, чтобы раздобыть метлу! — сказала она. — Этот дом словно заколдован — запертые двери и нигде ни души!.. А горничная никак не хотела давать мне веник — из чистого почтения… Ну, меня это вывело из себя! Проклятая шляпа — ни за что её больше не надену!
Она тщательно вымела все клубы пыли, дважды повернула ключ в дверце и задвинула шкаф на место. Затем она расшнуровала наш тюк и водрузила перины на кровать. …Ох, как нагло выделялись эти бело-красные перины на фоне жёлтого шёлка, как покорно опустился на пол презрительно отброшенный тонкий лён, на котором я даже с расстояния могла посчитать нити!
Но Илзе обозревала дело рук своих с довольным видом — наше бельё было крепким и прочным, тут ничего не скажешь.
— Завтра поутру пойдём в главный дом, — сказала она мне, вынимая из багажа новый шейный платок и кладя его на туалетный столик. — Судя по словам твоего отца, тут очень разумные люди.
Я напрасно старалась припомнить подобное его высказывание: он возмущённо говорил о забытом ящике и называл «разумных людей» мелочными душами.
— Может быть, я смогу поговорить о тебе с самим господином, — заметила она.
— Ради бога, не надо, Илзе! — вскричала я. — Я тут же убегу, и ты больше меня никогда, никогда не увидишь!
Она удивлённо поглядела на меня.
— У тебя тут всё в порядке? — спросила она, выразительно приставив палец ко лбу.
— Думай что хочешь, но я не перенесу, если ты хоть словом перемолвишься обо мне с молодым господином…
— А кто же имеет ввиду этого юнца? Этого напыщенного хлыща, который забавляется с обручами? Только этого не хватало!
Я почувствовала, что у меня запылало лицо — негодование, боль и стыд пронзили меня ножом… Нет, Илзе бывает иногда грубой и беспощадной!
— Я имею ввиду господина, который окликнул нас вчера во дворе, — пояснила она.
— Ах, этого, — сказала я. — С нем говори сколько хочешь, он старый-престарый!
— Так это в самом деле те люди, что были на пустоши четыре недели назад?
Я кивнула головой.
— И пожилой дал тебе те несчастные талеры?
— Да, Илзе!
Я подошла к окну и стала глядеть сквозь стекло. Мне не хотелось выглядеть смешной — у меня на глазах выступили слёзы. Илзе, конечно, знала, что я плакала, когда она уж очень распекала Хайнца, но это было другое дело, Хайнца я знала и любила с пелёнок — а почему меня печалит посторонний молодой человек? Что мне до того, что Илзе обозвала его юнцом и хлыщом?.. Совершеннейший пустяк, но отчего-то эта хула рассердила меня гораздо больше и совсем по-иному, чем Илзины нотации Хайнцу.
12
Я проснулась на следующее утро в каком-то странном расположении духа. Сначала я увидела знакомые пёстрые квадраты на одеяле и ощутила пышность перин, как обычно в Диркхофе. Игра в обручи, встреча с отцом, мраморные фигуры и покои госпожи Метелицы — всё это промелькнуло в моём затуманенном сознании, но я ждала, что вот-вот закукарекают петухи… Я слышала работающую в проходе кофемолку и удивлялась, что Шпитц не запрыгивает ко мне на постель, чтобы поздороваться. Я поднялась с подушек… Ах нет, через толстые ставни большой угловой комнаты в Диркхофе не проникало такое золотоеутреннее сияние; на выщербленном полу не лежал пёстрый ковёр, а на выбеленных стенах не сверкали цветочные гирлянды и золотые багеты — там висел только закоптелый портрет сурового Карла Великого, милая старая картина… И как тихо было вокруг… Меня не поместили в тёмную заднюю комнату — наоборот, блеск, красота, ароматы цветов окружали и овевали меня повсюду — но тем хуже! Я не вписывалась в эту прекрасную и непривычную обстановку. Вчера в зеркальном зале я хохотала, глядя на себя, так как же я могу выглядеть в чужих глазах?! Наверное, будет лучше, если я буду учить библейские изречения и вывязывать чулки в одинокой задней комнате, пока не пройдут эти неизбежные два года… Я встряхнулась и запрятала голову поглубже в подушки — это всё же моя постель из Диркхофа, я здесь дома! Среди шёлковых занавесей и картин моя постель выглядела так же смешно, как и само загорелое дитя пустоши… Вчера новые впечатления ошеломили меня, и я пошла спать словно в дурмане; сейчас же ясный утренний свет отрезвил мой выспавшийся ум, и я снова стала робкой ящеркой, ускользающей в темноту от посторонних глаз.
Словно мне в утешение вдруг зачирикала и запела какая-то маленькая птаха. Она сидела на карнизе за окном, и с горькой радостью мне подумалось, что она прилетела из пустоши, прямо с рябины у стены Диркхофа… К моему изумлению, глубокая утренняя тишина была нарушена и на иной лад. За стеной, у которой стоял шкаф, внезапно раздался глубокий, звучный мужской голос — он протяжно запел церковный псалом. Одновременно открылась дверь в мою комнату, и Илзе, вслушиваясь, ступила на порог. Она молча кивнула мне и застыла со сложенными у груди ладонями.
— Святой человек, — удовлетворённо сказала она, когда псалом был допет, и подошла к кровати. — Кроме твоего отца, в доме живут и другие люди — и какие люди!.. Но вчера вечером дом показался мне каким-то языческим и заколдованным… — она умолкла, поскольку баритон завёл второй псалом. Милые рулады с карниза давно умолкли — громовой голос вспугнул маленького робкого певца.
— Вставай же, дитя! — сказала Илзе, благоговейно выслушав второй псалом. — Иметь таких соседей ценнее, чем даже найти клад. Это была прекрасная утренняя молитва!.. Ну, пора приниматься за работу!
Она подняла на окнах роллеты и вышла.
Я вскочила с кровати. За окном блестела и искрилась поверхность пруда; деревья и кусты были влажными от росы, сияющей мириадами многоцветных капель, а по газонам бегали павлины и фазаны.
Пока я одевалась, неутомимый баритон всё пел и пел.
— Хм, ему что, за это платят? — скептически спросила Илзе с лёгкой миной неудовольствия на лице, когда за шестым псалмом последовал седьмой. — Господу нашему такое пение явно показалось бы слишком долгим!.. Не для этого он предназначил драгоценные утренние часы!
Она на самом деле была уже в хлопотах. Она попросила отпереть одну из кухонь и, отклонив все предложения горничной, сама приготовила завтрак — Илзе «абсолютно не могла пить чужой кофе». Комната была подметена, постель с софы, где она спала, убрана, а на столе красовался кофейный сервиз, присланный фройляйн Флиднер.
Я робко постучала в дверь к отцу.
— Заходи, моя маленькая Лорхен! — отозвался он… Слава Богу, он ещё помнил, что я здесь, мне не нужно заново представляться! Он за руку втянул меня за в комнату, поцеловал в лоб и извинился, что вчера оставил нас одних, но ему пришлось до одиннадцати часов пробыть у герцога. Илзе сообщила ему, что собирается «после завтрака» посоветоваться с фройляйн Флиднер, что со мной делать дальше, и он горячо с этим согласился. Фройляйн Флиднер, сказал он, очень достойная, уважаемая дама, и ему бы хотелось, чтобы она приняла его доченьку под своё крыло; позже он сам посетит её и попросит её об этом. Сегодня, правда, он никак не может, он полностью загружен срочной работой и вынужден экономить каждую минуту.
Он был далеко не таким рассеянным, как вчера наверху в библиотеке, и хотя он пару раз назвал меня именем моей умершей матери и настойчиво спрашивал, сколько мне лет — я по всему чувствовала, что он полностью свыкся с мыслью, что его дитя с ним, — меня это вновь воодушевило. Он всё время держал меня за руку и позволил мне проводить его до лестницы, поскольку он привык пить свой кофе в библиотеке.
В холле мимо нас прошёл представительный пожилой господин. У господина были белоснежные волосы и белоснежный шейный платок, а его чёрный костюм атласно блестел в лучах утреннего солнца. Хотя господин и приподнял шляпу, но с весьма сдержанным видом, а его светлые глазки злобно блеснули при виде моего небрежно одетого отца.
— Кто это? — тихо спросила я, когда господин резво, но величаво обходил пруд; при его неожиданном появлении меня словно кольнуло в сердце.
— Старый бухгалтер фирмы Клаудиус, — ответил отец. — Он твой сосед — разве ты не слышала его пения? — на губах отца мелькнула саркастическая улыбка, и он посмотрел вслед ретивому утреннему певцу, который как раз исчезал в дальнем кустарнике.
Два часа спустя мы с Илзе тем же путём отправились в главный дом. Илзе несла под платком железный ящичек с ценными бумагами моей бабушки. Свой дорожный костюм она дополнила парой коричневых хлопчатобумажных перчаток и выглядела очень торжественно.
Сегодня гравийная площадка была пуста; зато зато цветочный сад был полон жизни. По песчаным дорожкам скрежетали тачки, между грядками сновали люди в рабочей одежде, цветок к цветку собирая букеты, а из-за розовых изгородей и шпалер выныривали мужские головы и с удивлением глядели нам вслед.
Когда мы подошли к большой оранжерее, из её двери вышел бухгалтер. Он был без шляпы; от его величественной, кипенно-белой макушки прямо-таки исходило сияние. Он разговаривал с молодым господином, который, по всей видимости, собрался уходить и сейчас вышагивал рядом с ним. Они нас не заметили, хотя мы вслед за ними повернули на широкую тропинку, ведущую прямо к двери в стене двора.
— Вы отчаянные головы — вы и ваша сестра — хотите высоко взлететь, — сказал старый бухгалтер.
— Это так плохо?
— И гнездо, где вы оперились, вам уже тесно — я давно об этом догадывался! — продолжал седовласый господин, не обращая внимания на возражение молодого человека. Голос его и в разговоре был глубоким и приятным, но манера речи была такой подчёркнутой и аффектированной, словно он ценил каждое своё слово на вес золота.
— Я бы этого не сказал, — ответил ему собеседник, пожимая плечами, — но есть много такого, что унижает Шарлотту и меня, что камнем висит у нас на шее, мешая нашему положению в свете, моей карьере… Если бы только дядя решился избавиться от этой мелочной лавки!