- Ты первый, кто дал мне шанс жить по-человечески, и я до сих пор не понимаю - за что. Мне же грош цена. Я причиняла тебе только страдания и еще причиню.
- Замолчи!
- Тебе не по душе заниматься этим с Жаниной?
- Почему нет?
- Надо же и ей отвести душу. Она так заботится обо мне, только и думает, как сделать мне жизнь приятной, а ведь со мной не всегда весело, особенно когда тебя нет рядом.
Я принимаю участие в комедии. У Иветты ломание всегда примешивается к искренности. Последняя фраза, например, была лишней: я полагаю, напротив, что Иветте по-настоящему весело, лишь когда она остается вдвоем с Жаниной.
Наша прислуга для нее своя, как Мазетти. А я, хоть и представал перед ней в самом неприкрашенном, самом непрезентабельном виде, тем не менее остаюсь для нее знаменитым адвокатом, который ее спас и, кроме того, богат. Готов поклясться, что она питает почтение к Вивиане, восторгается ею и испугалась бы даже мысли о том, чтобы занять ее место.
- Ты скажешь мне, когда будешь сыт мною?
- Я никогда не буду сыт тобой.
Поленья потрескивают, мгла окрашена темно-розовыми тонами, мы слышим, как Жанина за стеной расхаживает взад-вперед по своей комнате, а потом тяжело валится на кровать.
- Ты знаешь, что у нее был ребенок?
- Когда?
- В девятнадцать. Теперь ей двадцать пять. Она отдала его на воспитание в деревню, но в семье кормилицы за ним так плохо ухаживали, что он умер от какой-то желудочной болезни. У него, кажется, весь животик вздулся.
Моя мать тоже доверила меня крестьянам.
- Ты счастлив, Люсьен?
- Да.
- Несмотря на все неприятности, что я тебе доставляю?
К счастью, Иветта в конце концов засыпает, а я еще некоторое время думаю о Мазетти. Он не вернулся, не бродил по Анжуйской набережной, и это беспокоит и раздражает меня, как всякий раз, когда я чего-нибудь не понимаю.
Я даю себе слово завтра же заняться им и наконец засыпаю на самом краю постели, потому что Иветта свернулась калачиком и мне не хочется ее будить.
Вторник, 3 декабря.
"Трегуар - набережная Жавель".
Мне не удалось сесть за досье в понедельник, который у меня всегда труден и заполнен главным образом телефонными звонками, потому что, вернувшись после уикэнда, люди, словно подгоняемые угрызениями совести, неистово набрасываются на серьезные дела.
Я мог бы соорудить нечто вроде барометра настроений за неделю. До вторника люди вновь обретают равновесие, жизнедеятельность их становится нормальной, но уже ко второй половине четверга их опять лихорадит, и они торопятся развязаться со всем, с чем только можно, чтобы уехать за город в пятницу после полудня, а если повезет, то и утром.
Словом, судя по моему блокноту, во вторник я позвонил Грегуару, которого знавал еще в Латинском квартале и который профессорствует сейчас на медицинском факультете. Видимся мы раз в пять лет, а то и реже, но по-прежнему остаемся друг с другом на "ты".
- Как дела?
- А у тебя? Как жена?
- Спасибо, хорошо. Хотел бы попросить тебя об одной услуге, потому что не знаю, к кому еще обратиться.
- Если это в моих силах, буду рад помочь.
- Речь идет об одном студенте.
- Речь идет об одном студенте. Зовут его Леонар Мазетти.
- Надеюсь, экзамены тут ни при чем?
Тон Трегуара разом похолодел.
- Ни при чем. Мне надо знать, действительно ли он студент медицинского факультета и аккуратно ли посещает лекции в последнее время.
- На каком он курсе?
- Не знаю. Возраст - двадцать два-двадцать три года.
- Мне придется обратиться в канцелярию. Потом немедленно тебе перезвоню.
- Но сделать все необходимо без огласки.
- Само собой.
Грегуар наверняка раздумывает, почему я заинтересовался этим молодым человеком. Я и сам недоумеваю, с какой стати повесил на себя такую обузу.
Дело ведь не ограничивается одним звонком. Я обращаюсь также в дирекцию Ситроена на набережной Жавель. Несколько лет назад мне довелось защищать в суде интересы компании, и я свел знакомство с одним из заместителей директора.
- Господин Жамбен все еще работает у вас?
- Да, мсье. Кто его спрашивает?
- Мэтр Гобийо.
- Минутку. Я посмотрю, на месте ли он.
Чуть позже в трубке раздается другой голос-голос занятого человека:
- Да?
- Я хотел бы просить вас о небольшом одолжении, господин Жамбен.
- Простите, кто у аппарата? Телефонистка не разобрала фамилию.
- Адвокат Гобийо.
- Как поживаете?
- Благодарю, хорошо. Мне хотелось бы знать, работает ли у вас подсобником некий Мазетти, и, если да, не было ли у него неоправданных прогулов в последние недели.
- Это нетрудно, но потребует времени. Не перезвоните ли мне через час?
- Желательно, чтобы Мазетти ни о чем не догадался.
- Он впутался во что-то скверное?
- Вовсе нет. Не беспокойтесь.
- Я займусь этим.
На оба вопроса я получил ответы. Мазетти не солгал. На набережной Жавель он работает три года, отсутствует на работе редко, обычно в экзаменационные сессии, исключая последнюю, совпавшую с периодом, когда он высматривал Иветту на тротуаре улицы Понтье. Но и тогда он пропустил всего два дня.
То же самое на медицинском факультете, где он учится на четвертом курсе и прогулял тогда же всего лишь неделю.
Грегуар добавил:
- Я навел справки о парне, не зная, что именно тебя интересует в связи с ним. Он не из блестящих студентов, интеллект у него средний, чтобы не сказать - ниже среднего, но он вкладывает в учебу столько рвения, что получает хорошие оценки и, несомненно, закончит курс. Похоже, из него выйдет отличный сельский врач.
Итак, Мазетти вернулся к нормальному ритму существования: ночью - работа на набережной Жавель, днем - лекции и анатомичка.
Доказывает ли это, что он успокоился и начал выздоравливать? Хотелось бы в это верить. Стараюсь думать о нем как можно меньше.
Не будь его, это был бы самый лучший период моей жизни за многие годы.
Четверг, 5 декабря.
"Санкт-Мориц" <Курорт зимнего спорта в швейцарском кантоне Граубюнден.>.
На этот раз снег падает крупными влажными хлопьями, которые на земле тут же тают, но уже оставляют белые полосы на крышах.