.. Уверена...
- А когда вы бывали на улице Манюэль, жила уже там Сесиль Перрен?
- Я ее никогда не видела... Конечно, нет... Ведь тогда она еще только родилась...
- Ваш муж когда-нибудь о ней говорил?
- Вроде бы говорил. Постойте! Вспомнила! Я даже удивилась, как такой женщине могли доверить ребенка.
- Известно ли было вам, что ваш муж часто просил у тетки в долг денег?
- Он не всегда докладывал мне об этом.
- Но вообще-то говоря, вы это знали?
- Я знала, что дело делать он не мастак, что любой может обвести его вокруг пальца. Так оно и вышло, когда мы открыли ресторан на улице Шмен-Вер, и дела в нем могли идти прекрасно.
- Что вы делали в ресторане?
- Обслуживала клиентов.
- А ваш муж?
- Занимался кухней. Ему помогала старуха.
- Он в этом деле что-нибудь понимал?
- Пользовался поваренной книгой.
- У вас не было другой официантки?
- Сперва держали девушку.
- А когда дела в ресторане пошли плохо, не помогала вам Леонтина Фаверж расплатиться с кредиторами?
- Надо думать. Наверно, у нас и до сих пор есть долги.
- Не казалось ли вам в последние дни февраля, что ваш муж чем-то озабочен?
- Он всегда чем-то озабочен.
- Не говорил он вам о векселе, срок которому истекал двадцать восьмого февраля? - - Не обратила внимания. У него каждый месяц бывали хлопоты с векселями.
- Он не говорил вам, что хочет пойти к тетке и попросить еще раз дать ему деньги взаймы?
- Не припоминаю.
- Это бы вас не удивило?
- Нет. Я к этому привыкла.
- После ликвидации ресторана вы не собирались пойти работать?
- Я все время об этом твердила, но Гастон не соглашался.
- Почему?
- Может, оттого, что ревнивый.
- Он устраивал вам сцены ревности?
- Нет, сцен не устраивал.
- Повернитесь лицом к господам присяжным!
- Простите, я забыла.
- На чем же основано ваше утверждение, что он ревновал?
- Прежде всего, он не хотел, чтобы я работала. А потом, когда мы держали ресторан, он все время выходил из кухни, чтобы следить за мной.
- Случалось ему ходить за вами следом?
Пьер Дюше заерзал на своем стуле, не понимая, к чему клонит председатель.
- Не замечала.
- А по вечерам он спрашивал, как вы провели день?
- Да.
- И что же вы ему отвечали?
- Что ходила в кино.
- Вы точно помните, что ни с кем не говорили о Леонтине Фаверж и о ее квартире на улице Манюэль?
- Только с мужем.
- А может быть, с кем-нибудь из подруг?
- У меня нет подруг.
- У кого вы с мужем бывали в гостях?
- Ни у кого.
Если ее и сбивали с толку вопросы председателя, она не показывала вида.
Если ее и сбивали с толку вопросы председателя, она не показывала вида.
- Вы помните, в каком костюме был ваш муж за завтраком двадцать седьмого февраля?
- В своем обычном сером. Он носил его всю неделю, а выходной надевал только в субботу вечером, если мы куда-нибудь шли, да по воскресеньям.
- А когда навещали тетку?
- Иногда, кажется, надевал синий, парадный.
- Он надел его и в этот день?
- А как мне знать? Меня не было дома.
- Вы не знаете, заходил он днем домой?
- Откуда же мне знать. Ведь я была в кино.
- Благодарю вас!
Она продолжала стоять, растерянная, не в силах поверить, что ей не будут больше задавать вопросов, которых все ожидали с таким нетерпением.
- Можете садиться! - сказал председатель Бернери и тут же добавил:
- Попрошу сюда свидетеля Николя Кажу!
Все в зале, казалось, были разочарованы. У публики создалось такое впечатление, что ее надули, лишили интересной сцены, на которую она имела право рассчитывать.
Жинетта Меран неохотно прошла на свое место, а какой-то адвокат, сидевший рядом с Мегрэ, прошептал своим коллегам:
- Ламблен обработал ее во время перерыва.
Имя метра Ламблена, фигурой похожего на голодного пса, нередко упоминалось во Дворце правосудия, чаще всего неодобрительно, и даже не раз уже ставился вопрос о выводе его из адвокатского сословия. Во время перерыва кто-то видел, как он, будто случайно, пристроился рядом с женой обвиняемого и стал нашептывать ей что-то с таким видом, словно с чем-то поздравлял.
Человек, подходивший, волоча ногу, к месту, где давались свидетельские показания, был иным представителем человеческого рода.
Если у Жинетты Меран из-под густого слоя пудры и румян проступала бледность, свойственная женщинам, живущим тепличной жизнью, то лицо свидетеля Николя Кажу было не только мертвенно-бледным, но в то же время удивительно рыхлым и нездоровым.
Быть может, исхудал он так после операции? Во всяком случае, одежда висела на нем, как на вешалке, а тело утратило всякую упругость и легкость.
Проще было представить его в домашних туфлях, сидящим за матовыми стеклами конторки в отеле, чем шагающим по городским тротуарам.
Под глазами у него были мешки, а кожа под подбородком обвисла.
- Ваше имя - Николя Кажу, вам шестьдесят два года, вы родились в Марильяке и являетесь содержателем отеля в Париже на улице Виктор-Массэ?
- Да, господин председатель.
- Вы не являетесь ни родственником, ни знакомым подсудимого, не состоите у него на службе... Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды... Поднимите правую руку! Повторите за мной: "Я клянусь...".
- Я клянусь...
Один из помощников наклонился к председателю и тихо сказал ему что-то, должно быть, очень важное, потому что Бернери, казалось, был поражен и, несколько мгновений подумав, пожал плечами. Следивший за этой сценой Мегрэ сразу догадался, о чем шла речь.
Дело в том, что свидетели, отбывавшие наказания за неблаговидные поступки или занимающиеся безнравственной деятельностью, не имеют права давать присягу. А разве содержатель меблированных комнат не занимался безнравственным ремеслом, превратив свое заведение в дом свиданий, что было запрещено законом? Разве была уверенность в том, что у него не было судимости, что на него не заведена карточка в картотеке уголовной полиции?
Но проверять уже было поздно, и председатель, откашлявшись, спросил равнодушным голосом:
- Регулярно ли ведется в вашем отеле регистрация клиентов, снимающих комнаты?
- Да, господин председатель.