LXXX
Гипотезу имею я одну,
Но помолчу о ней из спасенья,
Что пэры мне вменят ее в вину
Как дерзкое и вредное сужденье,
Но все-таки я на ухо шепну
Тебе, читатель, это подозренье:
Сей Юниус - НИКТО, - все дело в том,
Без рук писать умеющий фантом!
LXXXI
Мне возразят: "Да полно! Как же это,
Чтобы писать без рук? В уме ли вы?"
"Но пишут же и книги и памфлеты
Пииты, не имея головы?
Они, скрывая сей дефект от света,
Находят и читателей, увы!
Морщинясь, часто мнит свиная кожа,
Что на чело мыслителя похожа!"
LXXXII
"Скажи нам, кто ты?" - молвил Михаил.
"Мой псевдоним на титульной странице,
Но если тайну я всю жизнь хранил,
То вам признанья тоже не добиться!"
"Так докажи нам то, в чем ты винил
Георга? Или хочешь отступиться
От слов своих?!" Но тень вскричала: "Нет!!!
Теперь его черед держать ответ.
LXXXIII
Не защитят его от обвинений
Ни мрамор мавзолеев, ни парча!"
"Но нет ли все же преувеличений
В памфлете, сочиненном сгоряча?
Противники в разгаре словопрений,
В пылу страстей порой разят сплеча..."
"О да! Я ведал страсть, скрывать не стану:
Любовь к отчизне, ненависть к тирану!
LXXXIV
Я все сказал. Пусть одного из нас
Постигнет кара!" - молвил исступленно
Nominis Umbra - и пропал из глаз.
А Дьявол молвил: "Было бы резонно
Нам вызвать, как свидетелей, сейчас
И Франклина, и Джорджа Вашингтона,
И Тука самого..." - но тут возник
На небесах какой-то шум и крик.
LXXXV
Отчаянно работая локтями,
Явился черт пред сборищем теней
И пал во прах с помятыми крылами,
Полураздавлен ношею своей.
Вскричал архангел, засверкав, как пламя:
"Что ты принес, злосчастный Асмодей?!
Ведь он не мертв!" - "Я только жду приказа,
Ответил черт, - и он подохнет сразу!
LXXXVI
Ведь как тяжел, проклятый ренегат,
Его таща, чуть не свихнул крыла я!
Как гири из свинца, на нем висят
Его труды - вся писанина злая!
Кропал он эту пакость, супостат,
Историю и Библию кромсая,
Когда над Скиддо ночью я летал
И свет в его окошке увидал.
LXXXVII
Историю придумал Сатана,
Но Библия - творенья Михаила!
Сообразил я, как страшна вина
Злосчастного британского зоила,
Схватил его, пока его жена
За чайником куда-то уходила,
И вот мы оба перед вами тут,
Летел я меньше десяти минут!"
LXXXVIII
"A! - молвил Сатана. - Он мне знаком!
Давно ему пора сюда явиться...
Но он ведь глуп как пробка, и притом
Талантишком своим весьма гордится!
Мой милый Асмодей! С таким ослом
Совсем тебе не стоило возиться,
Ведь даже без доставки он бы сам
Сегодня или завтра прибыл к нам!
LXXXIX
Но, уж поскольку здесь он, пусть прочтет,
Что он писал..." - "Да можно ли такое?
Воскликнул Асмодей. - Он, идиот,
Вообразил себя самим судьею
Всех дел людских! Ведь он же чушь несет!
Он никому не даст теперь покоя!"
"Нет, пусть прочтет! - воскликнул Михаил.
Послушаемте, что он сочинил!"
ХС
Тут бард, счастливый, что нашел вниманье,
Которого не находил у нас,
Готовя рифмы к буре излиянья,
Прокашлялся, подготовляя глас,
Могучим рыком удивил собранье,
Но в первом же гекзаметре увяз,
В котором так подагра угнездилась,
Что ни одна стопа не шевелилась!
XCI
Он дактили пришпорил что есть сил,
Спасая стих свой неудобочтимый,
Но тут затрепетали тьмою крыл
И серафимы все, и херувимы,
И наконец поднялся Михаил:
"Помилуй, друг! Уже утомлены мы!
"Не радует, - Гораций говорит,
Non Di, non homines... {*} плохой пиит!"
{* Ни богу, ни человеку... (лат.).}
XCII
И тут поднялся шум: не мудрено,
Что всем стихи внушали отвращенье:
Ведь ангелам наскучили давно
И славословия и песнопенья,
А бывшим смертным было бы смешно
Прийти от грубой лести в восхищенье.
Георг и тот воскликнул: "Генри Пай!
Лауреат! Довольно!!! Ай, ай, ай".
XCIII
Гул рос и рос, зловеще свирепея,
От кашля сотрясался небосвод,
Так, изумлять риторикой умея,
Наш Каслрей шумиху создает.
Кричали где-то: "Прочь! Долой лакея!"
В отчаянье от этаких невзгод
Бард бросился к Петру, ища защиты,
Петра ведь уважают все пииты!
XCIV
Сей бард природой не был обделен:
Имел и острый взгляд, и нос горбатый,
На коршуна похож был, правда, он,
Но все же в этой хищности крылатой
Имелся стиль, - он был не так дурен,
Как стих его шершавый и щербатый;
Являвший все типичные черты
Холуйства и преступной клеветы.
XCV
Вдруг затрубил архангел, заглушая
Невероятным шумом шум большой,
И на земле метода есть такая:
Лишь раз дебаты окриком покрой
И водворится тишина немая,
Смущаемая только воркотней.
Ну, словом, стихло все, и бард польщенный
Предался болтовне самовлюбленной.
XCVI
Сказал он, что, не видя в том труда,
Писал он обо всем - писал немало,
Он хлеб насущный добывал всегда,
И лакомство ему перепадало;
Он мог бы перечислить без труда
Десятки од своих о чем попало:
О Тайлере, Бленгейме, Ватерло
Ему ведь на издателей везло!
XCVII
Он пел цареубийц и пел царей,
Он пел министров, королей и принцев,
Он пел республиканских главарей,
Но он же поносил и якобинцев,
Пантисократом слыл из бунтарей,
Но он напоминал и проходимцев,
Всегда способных в нужный срок линять
И убежденья с легкостью менять.
XCVIII
Сраженья проклинал и пел сраженья,
Их славу восхваляя до небес,
Он защищал поэзии творенья
И нападал на них, как злобный бес,
Всем продавал он музу без стесненья,
Ко всем влиятельным в любимцы лез,
Стихов он написал немало белых,
Но мыслящий читатель не терпел их!
XCIX
Вдруг к Сатане он обратился: "Я
Пишу и биографии на славу!
А вашу написать - мечта мок!
Два превосходных тома in octavo!
Все критики теперь мои друзья,
Читателей-святош я знаю нравы:
Вот только вас чуть-чуть порасспрошу
И ваше житие я напишу!"
С
Но Сатана молчал. "Я понимаю!
Воскликнул бард: - Горды вы и скромны!
Тогда я вам, архангел, предлагаю
Мой бескорыстный труд за полцены!
Я так вас расхвалю, что вы, сияя,
Затмите все небесные чины!
Как та труба, которой без усилий
Вы медь моих литавров заглушили!
CI
Но вот мое творенье! Вот "Виденье"!
Вот - справочник: кого и как судить!
Вы можете теперь свои сужденья
О всех и вся бездумно выносить!
Я, как король Альфонс, без затрудненья
И богу мог бы дело облегчить
Советами: ведь ясновидцы все мы,
Легко решаем сложные проблемы!"
СII
И тут он важно рукопись извлек
Старались тщетно черти и святые
Остановить неистовый поток:
Их доводов не слушал наш вития!
Но сонм теней уж после первых строк
Исчез, как пар, лишь запахи густые
Амброзии и серы после них
Стояли долго в небесах пустых.
CIII
Все ангелы захлопали крылами,
Заткнули уши и умчались ввысь,
Все черти, оглушенные стихами,
В геенну, завывая, унеслись,
Все души смертных робкими тенями
В туманности внезапно расплылись.
Дрожа от страха, а у Михаила
И затрубить-то духу не хватило.
CIV
Тогда апостол Петр ключом взмахнул:
Он после пятой строчки разъярился
И так пиита нашего толкнул,
Что тот, как Фаэтон, с небес свалился,
Но в озере своем не утонул,
А за венок лавровый ухватился!
Но зреет в мире буря! Дайте срок:
Смерч вольности сорвет с него венок!
CV
Что утонуть не мог он от паденья,
Пожалуй, объяснить не мудрено:
Всплывает на поверхность, к сожаленью,
Вся грязь и мерзость - так заведено!
И сор и пробки - все несет теченье
Реки времен. Писака все равно
"Видения" кропать не перестанет:
Беда, беда, коль бес ханжою станет!
CVI
Но чем же этот гам и суетня
Закончились? Я ныне слаб глазами:
Нет больше телескопа у меня,
И трудно мне следить за небесами.
Однако наш Георг, уверен я,
Пробрался в рай: выводит он с друзьями
(Для этого не надобно ума!)
Теперь рулады сотого псалма!
Равенна. 4 октября 1821
КОММЕНТАРИИ
В конце рукописи поэмы "Видение Суда" Байрон пометил: "Равенна. 4 сентября, 1821. Mem. {Mem. [Memorandum] - заметка для памяти (лат.).}. Поэма начата 7 мая 1821 г., но в тот же день отложена. Возобновил работу около 20 сентября того же года и закончил, как датировано выше".