Возвращался, держа в руке скрипку музыканта Котрмелеца, вскакивал на стул и принимался пиликать на ней, не обращая внимания на старого Котрмелеца, когда тот, чертыхаясь, спрыгивал с эстрады и начинал дергать его за полу мундира. Затем он швырял скрипку на стол, хватал Фриду Гошек за руку и начинал кружиться с ней между столами и стульями в темпе галопа, ловко обходя кельнера, с трудом удерживавшего в равновесии дюжину кружек пива, пока девушка - утомленная и запыхавшаяся, но с блаженной улыбкой на устах - не опускалась на стул. В отличие от нее он не знал усталости и уже в следующее мгновение стоял у стола фельдъегерей, показывая свои фокусы: накрывал монету тарелкой, после чего монета бесследно исчезала, или доставал из кармана остолбеневшего рекрута полдюжины вилок, а то и целую портупею. Вволю натешившись всем этим, он затягивал походную песню или уличные куплеты, и остальные дружно подхватывали.
Песни бывали разные - как грустные, так и веселые. С тех пор прошло двенадцать лет, но я по сей день храню в памяти все эти чешские песни и те мелодии, на которые их распевали солдаты в темпе марша. Среди них была одна грустная песня об унесенной потоком мельнице, и звучала она так:
Не молоть мне больше, не молоть мне больше.
Мельницу потоком унесло.
Разом смыло все колеса,
Все лопатки, все лотки.
Не молоть мне больше, ох, не молоть мне больше.
Мельницу потоком унесло.
А затем в ней шли такие слова:
Вспомни, моя люба, вспомни, моя люба,
Как мы были счастливы с тобой...
На этом месте Фрида Гошек всегда начинала плакать. Она тихонько всхлипывала, сама толком не зная, почему. Помню еще одну песню шестьдесят шестого года о солдате, лежащем в госпитале. Она начиналась так:
У правой ноги половину снесло,
От левой культяшка осталась.
Приди, моя люба, приди посмотри,
Что со мною война натворила.
Но фельдфебель знал и веселые песни. Например, частушку времен русско-японской войны, рожденную русофильским сердцем чешского солдата:
Из Порт-Артура
Едет фура.
На ней сидит фельдмаршал Канимура.
И вся веселая компания нестройным хором подхватывала припев:
Он сидит, чаи гоняет,
Кофе и какао пьет.
Он сидит, чаи гоняет,
Дузит кофе с коньяком.
Но больше всего Хвастек любил песню о рекруте, не отдавшем честь своему фельдфебелю:
В выходной я шел по парку
И смолил свою цигарку.
Глядь - а за моей девицей
Сам фельдфебель волочится.
Не отдам ему я чести,
Нет - и все тут, хоть повесьте!
Он мне бросил: "За нахальство
Завтра с рапортом в начальство!"
Наш ефрейтор - добрый малый,
Я к нему пошел сначала.
"Дай, - прошу, - совет мне дельный!"
Он сулит арест недельный.
Строй солдат окинув взглядом,
В коем желчь смешалась с ядом,
Капитан без канители
Дал мне сразу три недели.
Это была любимая песня фельдфебеля Хвастека, и, сказать честно, я бы не решился сказать, что ему нравилось в ней больше: то, что новобранец не захотел отдавать честь своему фельдфебелю, или то, что за это его отправили на гауптвахту.
Хвастек не носился со своим званием. Он был на равных со всеми: с унтер-офицерами, ефрейторами, старослужащими, даже с новобранцами. Единственными, кого он откровенно презирал, не удостаивая даже взглядом, были саперы. В свое время саперы вели себя в гостинице "У картечи" как хозяева. У них всегда было много денег, они пили вино по два гульдена за бутылку, угощали подружек и - "словно фон-бароны", как говаривали в гостинице, - носили экстра-униформу с шелковыми мишурными звездочками, не положенными по уставу. Однако их безраздельное господство кончилось в тот день, когда порог гостиницы впервые переступил фельдфебель Хвастек. Он питал неприязнь к их лицам, испытывал отвращение к их форме.
Если одна из "жестяных мух", как именовали у нас саперов за металлический цвет их фуражек, попадалась ему навстречу, его начинало трясти от омерзения, и он обрушивался на нее с проклятиями, ругательствами и издевками. Естественно, что дело заканчивалось потасовкой, в которой саперы неизменно терпели поражение. Фельдфебель был груб, бесцеремонен и обладал недюжинной физической силой. Поначалу было много шишек, синяков и разбитых голов, но со временем сторону фельдфебеля приняли все остальные, и с некоторых пор саперов стало не видно и не слышно: презираемые и осмеянные, они тихо сидели в своем уголке, который мы называли "еврейским кварталом", ибо они сидели скучившись, словно евреи в своем гетто. Только там мог терпеть их фельдфебель, и сквозь клубы дыма и батареи пивных кружек были видны их угрюмые, злобные, полные скрытой ненависти взгляды, следящие за раскрепощенным поведением остальных.
Лишь в тех случаях, когда алкоголь ударял фельдфебелю в голову, когда было выпито двадцать рюмок "черта", "дум-дума", "сладкой желчи" или как там еще у нас называли шнапс, когда он, усталый и сонный, сидел за своим столиком у эстрады с музыкантами, устремив осоловелый взгляд на пивную лужу под ногами, - в такие моменты саперы предпринимали робкую попытку выбраться из своего угла и принять участие в безудержном веселье остальных. Но стоило только фельдфебелю заметить их шевеление, как он, мгновенно протрезвев, вскакивал на ноги и загонял саперов обратно в их темный угол. И они покорно удалялись под громкий смех окружающих, а фельдфебель возвращался к своей Фриде Гошек и снова устремлял осоловелый взгляд на пивную лужу под ногами.
В то время фельдфебель жил с девушкой по имени Фрида Гошек, которую у нас называли "Фридой снизу", так как раньше она жила в одном из предместий в нижней части города - не то в Смихове, не то в Коширах. Она занималась изготовлением украшений из перьев, и это все, что нам было о ней известно. Как-то вечером она появилась в "Картечи" и стала спрашивать всех подряд, переходя от столика к столику, об одном капрале из продовольственной части, с которым познакомилась на танцульках в "Кламовке"; он, по ее словам, ухаживал за ней весь вечер, приглашал ее на все танцы, поведал ей о том, что скопил две тысячи гульденов, и при расставании попросил ее следующим вечером разыскать его в "Картечи", где он якобы был завсегдатаем. У него были каштановые, причесанные на пробор волосы, от него пахло дорогими духами, и, вообще, он смотрелся весьма элегантно. "Симпатичный такой еврей", - снова и снова повторяла Фрида Гошек. Однако в "Картечи" этого симпатичного еврея не оказалось ни в тот вечер, ни во все последующие, а фамилию, которую она назвала, не знал ни один из присутствующих. На следующий вечер она появилась снова и с тех пор стала приходить регулярно, потому что влюбилась в фельдфебеля Хвастека. Она восхищалась его раскрепощенностью, способностью много пить, званием, беспечностью, своенравием, формой, пренебрежительным отношением к женщинам; а то, что он еще и умел играть на скрипке, сразило ее окончательно. Она не отходила от него ни на шаг, висла у него на шее и неотрывно смотрела на него влюбленным взглядом.
Приходя по вечерам в "Картечь", она обязательно на мгновение задерживалась в дверях и, казалось, пребывала в нерешительности, проходить или нет. И всякий раз, когда кто-либо из солдат с шумом и грохотом врывался в дверь, она испуганно вздрагивала и жалась к фельдфебелю, как будто до сих пор, по прошествии полутора лет, ожидала увидеть своего мифического капрала с причесанными на пробор волосами - симпатичного еврея, некогда назначившего ей свидание в "Картечи".
* * *
В то время я был с фельдфебелем на дружеской ноге.