От переливающихся всеми цветами радуги лужиц исходит сильный запах моторного масла. Перекатившись на спину, Батнер видит длинный, поросший травой склон, идущий к стоянке от дома, в котором он живет. Дорожка смятой травы указывает проделанный им путь. Глубокие отметины видны там, где он упал на землю и покатился вниз.
Батнер медленно поднимается — тело ноет, словно он потянул все мышцы, — и начинает восхождение к дому. Вроде бы ничего не сломано. Лишь царапины и синяки. Рухнув на кровать, он смотрит на потолок и, будто в ответ на свои молитвы, засыпает.
13
ДРУГИЕ ГОЛОСА
Большинство пассажиров одеты в деловые костюмы и заняты тем, что читают газеты. «Наверное, летают в Лос-Анджелес по несколько раз в неделю, — думает Саманта, — и привыкли к поджаренным орешкам, принужденным разговорам и запаху искусственно очищенного воздуха». Она чувствует себя Чужой, потому что не любит сидеть рядом с незнакомыми и не любит, когда ее обслуживают люди, которым платят за то, чтобы они улыбались.
Десять месяцев назад Саманта летала в Лос-Анджелес повидать отца. Из горящего дома его спешно доставили в ожоговое отделение. Пожар в гостиной, причиной которого стало короткое замыкание в ветхой электропроводке, начался сразу после полуночи. Через несколько минут огонь охватил уже все здание. Отец проснулся только тогда, когда с потолка ему на спину свалилась горящая балка, причинившая ожоги второй и третьей степени. Доктора сказали, что он еще легко отделался.
Когда они с Фрэнком вошли в палату, отец лежал на животе в специальной сетке, с влажным от пота и искаженным болью лицом, а изо рта вытекала струйка слюны. Руки у него были разведены. В одной он держал пульт, нажимая кнопку которого получал необходимую, но не больше одной в течение пяти минут, дозу морфия. Отец давил на кнопку беспрерывно. Кровь просачивалась через марлю на спине с такой быстротой, что тонкая ткань становилась желтовато-коричневой почти мгновенно.
Спина зажила, остались только шрамы и бледные пятна, но те невыносимо долгие и страшные мгновения под огнем, когда он ожидал смерти, врезались в его память навсегда. С тех пор сон уже не приходит к нему с прежней легкостью. Страх перед очередным пожаром заставляет бодрствовать. Каждый вечер перед тем, как лечь в постель, он по три-четыре раза обходит свою новую квартиру, проверяя каждую розетку. Он просыпается от кошмаров, потный от жара воображаемого огня, и принюхивается, чтобы не пропустить запах дыма. Глядя на него, Саманта каждый раз видит печать того пожара, как будто пепел навечно въелся в поры кожи.
Она едет к кампусу, думая, что могла бы навестить отца, если бы не такая спешка. Оставив комнату Кэтрин, Саманта подумывала о том, чтобы вернуться на работу, но едва пришла домой, как позвонил Дон. Гольдберг вел ежемесячный учет расходов, составлял путевые отчеты и вел переписку. Все эти документы находились в данное время в Музыкальной библиотеке Шёнберга Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе; их исследованием и переводом занимался один тамошний музыковед. Дон уже связался с ним и попросил оказать ей содействие. Едва услышав об этом, Саманта незамедлительно отправилась в аэропорт. Рейсы из Сан-Франциско в Лос-Анджелес следуют через каждый час.
— Вы приехали посмотреть бумаги Гольдберга? — спрашивает женщина-библиотекарь, когда Саманта подходит к ее столу.
У нее темные зачесанные назад волосы и бледное округлое лицо.
— Да.
— Подождите здесь.
Саманта оглядывает зал. Как же давно она не была в библиотеке.
Если не считать нескольких компьютерных терминалов, все здесь выглядит привычно, так же, как в ее студенческие времена: серые металлические стеллажи, отполированные локтями крышки столов, даже незамысловатые постеры, похоже, те же самые. На старших курсах Саманта изучала историю музыки и много времени проводила в библиотеке, слушая компакт-диски. К тому же ее неудержимо влекло к дирижеру университетского симфонического оркестра, и она пользовалась любыми предлогами, чтобы задержаться на музыкальном отделении возможно дольше. Саманта восхищалась тем, с какой уверенностью и твердостью он руководит оркестром, состоявшим главным образом из девушек. Конечно, сейчас, по прошествии лет, она не сомневается в том, что дирижер даже не знал ее имени, но тогда этот факт лишь придавал ее фантазиям дополнительную пикантность.
Другие части университетского городка за годы бесконечного строительства претерпели существенные изменения. Некоторые места Саманта даже не узнала из-за появившихся книжных магазинчиков, кофеен, спортплощадок и общежитий, но музыкальный корпус как будто застыл во времени. Такая неизменность придает ей уверенности, возвращает ощущение своей принадлежности к этому месту.
Библиотекарша возвращается и кладет на стол регистрационный журнал.
— Распишитесь и пойдемте со мной.
Саманта следует за ней по коридору до двери, помеченной табличкой «Специальные собрания». Вдоль стен маленького помещения идут ряды закрытых шкафов. Окон нет. Посреди комнаты стоит круглый стол с пятью продолговатыми ящичками. Женщина вручает Саманте пару белых перчаток и листок с перечнем содержимого каждого ящичка.
— С материалами работайте только в перчатках. Без разрешения ничего не выносите и не копируйте. В этом ящике оригинальные и переведенные документы. Другие пока еще не переведены с немецкого.
— Это не проблема. Спасибо.
Ни читать, ни говорить по-немецки Саманта не умеет. В школе она изучала испанский, но и на нем тоже не говорит. Просто ей хотелось хоть чем-то удивить библиотекаршу, пробиться через ее стоический профессионализм. Однако женщина только безразлично улыбается и выходит из комнаты.
Если верить каталогу, всего здесь сто двадцать пять писем. Из них лишь пятьдесят семь переведены и сгруппированы по адресам и времени написания. К левому верхнему углу каждого приколоты учетная карточка и листок с коротким примечанием. Саманта предполагает, что это дело рук того самого музыковеда, с которым контактировал Дон.
Гольдберг начал работать у графа Кайзерлинга в 1739 году и за последующие годы написал несколько десятков писем своему брату Карлу. В некоторых речь идет о его романе с женщиной, которую он называет Г., но в большинстве содержится описание повседневной жизни в замке Кайзерлинг.
17 ноября 1740 года
Карл, граф не спит уже почти три месяца. Он призывает нас в любое время дня и ночи, требуя то кушаний, то общества, то музыки. Музыки в первую очередь. Иногда я играю ему почти до рассвета.
Он одевается только в черное, как будто носит траур по самому себе, дополняя наряд красным шарфом и странным круглым медальоном на шее. Даже в самые жаркие дни граф не изменяет этой привычке, расхаживая по замку, точно безумец, и постоянно бормоча себе что-то под нос. Гостей здесь не бывает, и сам хозяин никуда по вечерам не ездит. Комната его заполнена настойками, неизвестными зельями, сушеными травами и экзотическими растениями. Однажды я заглянул туда через открытую дверь и с тех пор стараюсь не бывать в той части замка без необходимости. Слуги напоминают призраков, передвигаются медленно, стараясь не шуметь, чтобы не вызвать на себя его гнев. Такое вот странное место.
У меня почти нет времени заниматься музыкой, а если оно и выпадает, то усталость не позволяет сосредоточиться. Молюсь за тебя и отца и надеюсь, что когда-нибудь дела пойдут на лад.