Череп быстро сообразил, что на этом можно сыграть, объявив немецкому офицеру о своих тайных симпатиях к фашизму. Он даже процитировал «Майн Кампф». Успел же где-то начитаться этой лабуды!
Сделано это было от имени всех нас, и, как ни противно было молчать, но мы стояли, прикусив языки, понимая, что это может спасти нас от концлагеря, а, может, даже и расстрела. Немец, конечно, сразу потеплел к нам, и на следующий день нас уже везли на машине в неизвестном направлении.
У всех нас одновременно екнуло сердце, когда, подъезжая к одному из двухэтажных зданий в поселке, мы увидели над его центральным входом российский трехцветный флаг.
В первый момент даже подумалось, что война — это чья-то инсценировка, что ни в какое прошлое мы не попадали, что мы стали участниками какого-то экстравагантного шоу, что сейчас немецкий офицер повернется к нам с улыбкой и на чистом русском языке скажет: «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера». Но немец ехал, не шелохнувшись. Он смотрел на российский триколор, как на что-то вполне естественное
Однако что за странное шоу? — засомневался я. Перед глазами все еще стояли не киношные, а реальные сцены войны, погибшие солдаты, могилы, в которые мы сами закапывали убитых. Спустя несколько секунд мне вспомнилась история нашего государства и то, что под этим флагом воевала так называемая «русская освободительная армия» генерала Власова, перешедшего на сторону немцев. После этого все встало на свои места.
Но, как оказалось, из нашей четверки не все знали историю своей страны. Череп и Спирт радостно захлопали глазами, оглянувшись на нас с идиотскими улыбками. Я попытался незаметно осадить их, но это не помогло. Череп даже хлопнул немецкого офицера по плечу, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы я сильным коротким ударом в бок не остановил его. У Черепа перехватило дыхание, а Спирт, который видел, как я саданул Черепа, с изумлением уставился на меня. Благо, что немец не видел моего удара, Череп находился как раз между нами.
«Ему плохо стало» — быстро сказал я. Немец ухмыльнулся и что-то прокомментировал.
Услышав немецкую речь, приходящий в себя Череп в недоумении завис.
«Идиот! Власовцы это!» — шепнул я ему.
«Кто-кто?» — спросил Спирт, который слышал мой шепот.
«Власов, генерал, — уже громче процедил я, — за немцев воевал».
«Я-я! Да-да! — раздался возглас немца, который кое-как говорил по-русски и поэтому постоянно мешал русскую и немецкую речь. — Генераль Власов! Но здесь не есть сам Власов. Его штаб другой деревня».
«А флаг-то почему наш?!» — спросил в пустоту совсем обалдевший Спирт.
Так, ошарашенные не меньше, чем в первые минуты своего путешествия в прошлое, мы выходили из машины.
Ну представьте себе наше состояние. Перед нами вновь был государственный (нынешний государственный, конечно) флаг России. После нескольких недель реальной войны, нескольких недель привыкания к тому, что мы в прошлом, привыкания к красному флагу, партсобраниям, политинформациям мы ощущали себя, будто вновь прошли гиперпупертоннель машины времени и вернулись в свое демократическое настоящее. Мы так и шли, все разом пялясь на трехцветное полотнище. Когда мы заходили в здание, глубоко на подсознательном уровне даже представилось, что мы встретим здесь портрет Путина. И каков же был шок, когда на том парадном месте, где подсознание приготовилось увидеть портрет нашего президента, вдруг оказался портрет Гитлера. Я даже признаюсь, что был в таком глубоком ауте, что, увидев этот портрет, в первые секунды подумал, что неужели это наш новый президент, неужели, пока нас не было, здесь тоже к власти пришел Ги…
Тут я осекся и как мешком шарахнутый посмотрел на портрет. Точно так же, выкатив свои шары, смотрели на Гитлера и остальные члены нашей четверки. Похоже, им в голову пришли те же мысли.
Нас повели по коридору. Не знаю, как остальные, но я был словно в тумане.
Потом мы сидели в каком-то кабинете, и с нами говорил какой-то человек. На нем была какая-то непонятная форма — ни немецкая, ни советская, ни российская, и лишь трехцветная нашивка на рукаве подсказывала моему подсознанию (сознание было в отключке), что передо мной, видимо, власовец.
Я слушал его, и ощущение какого-то дикого смешения времен невероятно усиливалось. Ведь говорил он о кровавом большевизме, о сталинских репрессиях, ну совсем будто перед нами сидел не человек, а телевизор. И лишь слова об освободительной миссии германской армии как-то возвращали наши мысли в военные годы.
А потом нас о чем-то спросили, и мы хором выразили готовность. Спирт даже выкрикнул «Хайль!»
Потом мы были в какой-то казарме. Туман в голове не рассеивался. Должен сказать, что этому хорошо поспособствовал «Хайль» Спирта. Не то, чтобы подавленность была вызвана осознанием предательства. Осознания никакого не было. Сознание вообще где-то отсутствовало. Но общение с власовцами вызывало ощущение какой-то ирреальности. Ведь говорили они и мыслили так, как это стало распространенным в наше время. Те же политические взгляды, та же трактовка истории: и советской, и дореволюционной, царской, и даже те же этические принципы, вернее, та же беспринципность моральная, человеческая. Тот же практицизм, полный политический пофигизм, какой-то животный фетишизм. Это были абсолютные наши современники, только почему-то жившие в годы второй мировой войны.
Если в мире существует машина времени, то это несомненно была какая-то ее экстравагантная модификация. Она будто перенесла сюда не людей, а их свинские сущности. У меня от общения с власовцами конкретно съезжала крыша. Я никак не мог отделаться от ощущения, что я все-таки в своем времени. А если я встряхивался, прогоняя от себя это наваждение, то оказывался в состоянии не менее странного раздвоения: будто это не власовцы были передо мной, а наше поколение, заброшенное сюда машиной времени, чтобы воевать на стороне фашистов.
Но, похоже, что не только у меня от этого голова шла кругом. Череп почему-то стал прятать свою татуировку. Однажды, когда он переодевался, я невольно остановил на ней свой взгляд (надо ли говорить, что теперь я уже смотрел на нее в легком шоке). Увидев это, Череп вдруг сильно покраснел и быстро оделся. Затем он мертвецки побледнел, и весь день ходил, не проронив ни слова. А наш Чуха в конце концов стал докапываться до власовцев, почему у них российский триколор. И однажды в ответ на его занудство один из власовцев прочитал нам целую лекцию о Петре Первом, Николае Втором и о великой столыпинской России.
Чуху это нисколько не удовлетворило. Он сам о столыпинской России мог преподать целый курс.
«Но немцам-то, — по-бычьи упирался он, — зачем это? Почему они разрешили Власову взять имперский флаг?»
«Они же, — твердил Чуха, — не собираются возрождать великую Россию. В их планах превратить нашу страну в колонию».
В ответ власовец понес что-то об искоренении большевизма и о желании жить в великой Германии.
«Ну, большевизм — это понятно, — встрял в разговор Череп. — Им мы по самое горло…»
Я непроизвольно усмехнулся. Ведь Череп родился на закате советской власти и вряд ли помнит что-либо конкретное о большевизме.
«Но Родина?…» — продолжил Череп.
«Родина у человека там, — перебил его власовец, — где ему хорошо!»
«Да под этим триколором, — вдруг послышалось из глубины казармы, — Российская империя не одерживала ни одной победы. Вот и весь секрет приязни германцев именно к этому флагу: не является он в глазах европейцев символом российского могущества».
«А для колонии как раз!» — донеслось после паузы из-за казарменных коек.
«Ну ты, знаешь! — вскинулся власовец, собравшийся пожить в великом Рейхе. — Прикуси язык. А то вместе с головой лишишься».
«Дурак! — было ему ответом. — Эти-то слова германцам будут, как бальзам на душу. Они еще и доппайком за них наградят».
«Вот увидите! — нарочито громко сказал первый. — Наш флаг будет развеваться над Кремлем!»
Тут пришла очередь раскрыть рты нам — четверым «путешественникам во времени».
Спустя несколько дней нашу четверку развели по разным ротам. Я попал в диверсионную группу и больше своих пацанов не видел… ни разу в жизни…
Не знаю, не могу сказать, что скучал по ним. Как-то не прикипели мы друг к другу. Ну разошлись наши пути — ну и ладно. Главным для меня было мое собственное будущее. Попасть назад в свои двухтысячные я уже не надеялся и как жить дальше в этом времени тоже не понимал. Поэтому просто ждал, куда вывезет кривая.
Хотя, пожалуй, признаюсь, наше коллективное предательство отравило наши отношения. В последние дни я вообще старался избегать общения со своей четверкой.
Когда меня забрасывали в тыл Красной армии, я не строил никаких планов. Не собирался ни переходить к нашим, ни выполнять немецкое задание.
Арестовали меня сразу же. Группу положили на месте. А мне повезло. Может, потому и повезло, что не стал суетиться, убегать, отстреливаться, а просто упал, врос в землю и лежал, ожидая, пока меня найдут.
На допросе ничего не стал скрывать, ни юлить, ни выкручиваться. Честно рассказал и о двадцать первом веке, и о купании в озере, и об окопной жизни, и о разведке, и о пленении, и о дружном «Хайль», и о базе власовцев, и даже о том, как принял портрет Гитлера за портрет нашего нового президента.
Естественно, моим словам о двадцать первом веке никто не поверил. Мне никто не стал задавать идиотские вопросы о годе окончания войны и о других «пророчествах», как это всегда показывают в фильмах. Даже если бы я крикнул о предстоящих сталинградском и курском сражениях, меня никто не стал бы слушать. Ведь это были нормальные люди, а не киношные герои.
А затем были лагеря.
Ничего не хочу о том периоде рассказывать. Я сам в свое время до одурения насмотрелся об этом фильмов, и после реальных лагерей мне эта тема до рвоты противна.
Могу лишь сказать, что довелось побывать в жутком сброде. Это в фильмах показывают исключительно интеллигентных заключенных, попавших туда в ходе сталинских репрессий. Может, где-то, в каких-то казармах, они и были, но мне довелось сидеть с теми, кто попал туда, как и я, по заслугам — бывшими полицаями, власовцами, бендеровцами, членами разных банд, уголовниками. Сегодня, когда я вижу, как проходит реабилитация репрессированных, как воздаются им почести, строятся памятники, вводятся в их честь памятные даты, мне вспоминается наш огромный барак этих уродов. Они ведь тоже входили в число тех миллионов гулаговцев и тоже теперь претендуют на категорию «жертв сталинских репрессий», тоже добиваются льгот, ходят на митинги, клянут кровавые Советы, пишут книги, их приглашают на школьные уроки…
В начале пятидесятых меня освободили. То ли амнистия была, то ли еще что-то, мне все было по фигу. Знаю лишь то, что, рассматривая мое дело, учли, что мои показания о немецкой базе подготовки диверсантов оказались очень ценными.
Ну а дальше была обычная незаметная жизнь обычного бывшего зэка. Работал на самых разных неприглядных работах. Жил, где попало. О создании семьи совершенно не думал. Иногда вспоминал фронтовую медсестру. Я ведь не знал, как сложилась ее судьба. По фильму она погибла на глазах моего героя. Но в реальности мы ведь тогда не вернулись из разведки. Может быть, она действительно погибла. Практически не вспоминал свою четверку. Даже не знаю, где они теперь. Да и не хочу знать.
Что со мной случилось? Почему пропал интерес к жизни?