"Видимо, это счастье для самого главврача, -- сообразил я. -- Но почему?"
-- Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы... Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
-- А кто этот молодой человек? -- полюбопытствовал я.
-- Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания
не вызывали. "Вероятно, родственник", -- решил я.
-- Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль... -- Липнин потирал руки. -- Все должно быть в идеальнейшем виде!
-- В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.
-- Местное -- для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.
Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
"Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? -- недоумевал я. -- Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий".
На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии
-- Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год... А тут, видите, уже школьник.
Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.
Есть такое, чего представить себе нельзя... Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне... кто смог произнести эти слова...
На похоронах ее не было.
Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
В конце я спросил:
-- Делячество на крови?...
-- Ого, новая формула! -- Он хлопнул в ладоши. -- Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то... извините, что повторяюсь, покинете вы.
Он тут же принялся опровергать мою формулу.
Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие...
Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям... И Тимошину смерть.
Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
-- А дом полагается защищать, -- сказала мне Маша. И добавила: -- К нам едет Бабкина из управления.
О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно -- голосу совести.
-- И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! --сообщила Маша. -- Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?
Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
-- К собеседованию мы подготовимся! -- многозначительно произнесла Маша. -- Хотя она мне ясна!
-- Вы не будете там присутствовать, -- сказал я. -- По многим причинам... Это, если хотите, мое требование.
-- Пожалуйста... Мы не будем, -- с той же интонацией согласилась она. -- Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
-- И что же вы в связи с этим задумали?
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович.
Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.
В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
-- Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! --прокомментировал я это распоряжение. -- Так что он зря опасается.
-- Семену Павловичу нечего опасаться, -- процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.
Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
-- Нет уж, простите, Владимир Егорович, -- заявила мне Маша, -- в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!
-- Что... или кого ты имеешь в виду?
-- Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! -- Маша взяла в руки "Книгу отзывов" и потрясла ею в воздухе. -- Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать "Книгу жалоб", а мы -- "Книгу восхищений". Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.
Я сорвал с головы белую шапочку:
-- Вы меня опозорите!
-- Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. "А все-таки она вертится!" Как сказал Галилео Галилей. -- Маша обратилась ко мне: -- И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.
-- У них самих есть потребность... и очень сильная... -- начал Паша.
-- Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.
Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:
-- Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.
-- Ни в коем случае! -- вскричала Маша. -- Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!
-- Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это -- заведующий хирургическим отделением. -- Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. -- А это старшая сестра Алевтина Петровна.
Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась... В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.
Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? "Высокопарно!" -- иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?...
-- Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! -- сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.
-- Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный... или, точней сказать, трагический случай, -- начала Бабкина. --Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.
-- Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, -- предложил Липнин. -- Бывшую фронтовичку!
-- Я не была на фронте, -- возразила сестра Алевтина. -- Работала в госпитале... но здесь, в городе.