-- Больница полна женихов! -- высказалась по этому поводу Маша.
Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.
-- Я привык быть студентом, -- говорил он мне в институте. -- Неужели придется все это поменять?
Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово "лучше" было для него синонимом слова "привычней", он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.
Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.
Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.
Зеленцов исповедовал принцип "неприсоединения" к бурям и хитросплетениям жизни.
-- Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, -- уговаривал он больных.
-- Хладнокровие -- значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? -- спросил я. -- Чему ты обучаешь своих пациентов?
-- Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, -- ответил мне Зеленцов. -- Я только врач!
Он постоянно внушал себе и другим: "Я только врач!" Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.
-- Мой долг -- порекомендовать... А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.
Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу -- и даже окулисты предлагали свои услуги.
Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.
Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.
-- Я уже созвонился... -- Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.
-- Его надо сейчас же, без минуты... нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?
По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: "Санитаров!... Каталку!"
-- Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, -- негромко, но внятно возразил мне Липнин.
-- Начнете ремонт на другом этаже.
-- Это немыслимо.
-- Все ремонты в мире, Семен Павлович, не стоят одной человеческой жизни.
-- Постарайтесь не воспитывать меня... на глазах у всего коллектива, --прошептал он. -- Я вам не...
-- О чем вы сейчас думаете?! -- перебил я. -- Ну ладно... У меня к вам одна только просьба: пришлите срочно кровь для переливания. Боюсь, что у нас не хватит...
"Кровоснабжением" тоже заведовал он.
-- Какая у него группа? Это известно? -- спросил я.
-- Четвертая! -- услужливо подсказали несколько голосов.
-- А резус?
-- Отрицательный!... -- опять услужливо подсказали. Все хотели принять участие в спасательных операциях.
-- Кровь мы на сегодня не заказывали, -- совсем тихо сообщил Липнин. --Поэтому я и договорился с другой больницей.
-- Можете договариваться с другим светом... Если мы его станем перевозить.
-- Но кровь не заказывали, -- почти оправдывался он полушепотом. --Ремонт начинается!
Он так заботился об олифе для ремонта, что позабыл о крови для переливания. Появились санитары.
-- В операционную! -- скомандовал я.
-- Было возможно и другое решение, -- в полный голос, чтобы, на случай неудачного исхода, все слышали, произнес Липнин. -- Его ждут специалисты!
Но каталка с Виктором Валерьяновичем уже была в лифте. Я нажал кнопку третьего этажа и стал нащупывать пульс на руке Зеленцова. Пульс был до того хладнокровным, что его трудно было уловить.
"Вот тебе и принцип неприсоединения!... -- думал я. -- К несчастью, от несчастья не скроешься..."
Сочувствующие в белых халатах тоже заспешили на третий этаж.
Торопливо натягивая свою зеленую форму, которая неожиданно ассоциировалась с фамилией Виктора Валерьяновича, я сказал:
-- Крови не хватит. Это трагедия.
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович... Я, когда училась в институте, сдавала кровь, -- сообщила Маша, натягивая свою хирургическую спецовку прямо рядом со мной: стесняться не было времени. -- Сдавала и таким образом подрабатывала... Могу сделать это и бескорыстно.
-- Ты пойдешь... на это?
-- Уже иду.
-- Но твоя кровь принадлежит... не только тебе, -- проговорил Паша, успевший уже натянуть зеленую спецодежду.
-- Мой муж хочет сказать, что он еще надеется стать отцом, -- пояснила Маша. -- Не напрягайся, милый.
-- Нет... я буду...
-- Успокойте Пашу, -- сказала она. -- Он помешает мне совершить подвиг!
Отвоевывать человека у смерти входит в обязанности хирурга. Но если говорят, что это обыденность или "просто работа", я мысленно протестую. Разве можно обыденно встречаться со смертью?
Когда стало ясно, что она отступает, Семен Павлович, лично присутствовавший на операции, вышел в коридор и сообщил:
-- Кажется, мы побеждаем.
"Виктор Валерьянович... и язва желудка? Несовместимо! Надо пересмотреть теорию возникновения этой болезни", -- так рассуждали врачи нашей больницы.
Но они не учились вместе с Зеленцовым в мединституте, а я учился и знал его более двадцати лет. Он выбрал терапию как наиболее спокойный род войск в медицине, но в то же время -- и основной! Всю жизнь он тяготел к такому именно сочетанию. Даже имя и отчество свидетельствовали об этом: с одной стороны -- Виктор (вроде бы победитель!), а с другой -- Валерьянович.
Он считался одним из самых одаренных студентов, но дарования были побеждены характером. Опекавший его профессор предложил длительные, совместные передвижения по стране, чтобы изучить влияние перемен климата на сердечно-сосудистую систему. Но перемен Зеленцов даже в юности опасался. Тщеславие жило в нем, а двигателем не становилось... Отказ от научного путешествия стал главной строкой характеристики, которую он сам про себя сочинил. Известно, что ошибки в молодости совершаются быстро и легко, но расплачиваются за них долго и трудно. А инерция репутации почти непреодолима... О нем пошла молва как о человеке нелюбопытном, без стремлений и целей. Окончив аспирантуру, он получил звание, но и оно ничего, кроме зарплаты, ему не прибавило. С годами приходили опыт, авторитет специалиста, но фундамент репутации оставался все тем же.
-- Казалось, что Зеленцов живет абсолютно правильно, -- размышлял о причинах его заболевания Семен Павлович. -- "Счастья нет, а есть покой..." Как сказал Александр Сергеевич Пушкин!
-- Он сказал: "Покой и воля", -- уточнил я. И подумал: "Зеленцов этой формуле не изменял, если разуметь под покоем бездеятельность, а под волей --статус холостяка".
-- Когда человек не совершает того, для чего был рожден, -- сказал я Липнину, -- не использованные им силы ищут выхода и обрушиваются на беззащитные внутренние органы. Мы ставим диагноз: на нервной почве. Но значение имеет не только почва, а и семена, которые в нее бросили. В данном случае бросили семена противоречий... А противоречия, как утверждал крупный психолог, к здоровью не ведут.
-- Ого, и вы обратились к цитатам? -- Липнин захлопал.