Некоторые заплакали, чего так не любил Калошин, а некоторые запели. От возбуждения ветераны, я полагаю, кое-что преувеличили, потому что получилось, что без песен, которые до войны записала на пластинки Мария Теодоровна, а потом исполнили Лидуся с Валерием, они не смогли бы ни трудиться, ни воевать. Ни любить, ни жениться, ни выходить замуж...
-- Похоже, Калошин, что совсем недавно тут, в этой комнате... ты пытался оскорбить святые человеческие чувства? -- сказала Лидуся.
-- Похоже, -- промолвил он загробным полушепотом.
-- А старые пластинки, значит, крутились и крутятся в ту сторону, в которую надо?
-- В ту...
Через полтора месяца были перевыборы учкома.
-- Калошин пал! -- известила меня вечером Лидуся. Она совершила еще один бескровный переворот.
У Валерия начал ломаться голос. По-медицински это называется мутацией. А если определять по простому, сын начал "давать петуха", окраска голоса, его оттенки то и дело менялись. Стало уж не до пения! Но Марию Теодоровну он навещал по-прежнему... В квартире, состоявшей из двух несовременно огромных комнат, Валерий встречался и с сыном Марии Теодоровны, которого трудно было называть сыном, потому что сам он уже успел сделаться дедушкой. Он все порывался переехать к матери, чтобы ухаживать за ней.
-- Когда-то я любила, чтобы за мною ухаживали. Но это было давно. А сейчас-то зачем? Приходите в гости -- и все. Я не больна... А гостей обожаю!
Мария Теодоровна и правда ничем не была больна. Но ее становилось... все меньше и меньше.
-- Подслушала во дворе, что я угасаю, -- шутливо сообщила она. --Приятней было бы услышать, что таю. Так как партия Снегурочки была моей самой любимой. Теперь вживаюсь в этот образ буквально. В его, так сказать, судьбу...
Только вот Мизгиря, который бы после того, как я окончательно растаю, бросился в озеро, что-то не видно!
Она еще настойчивей повторяла, что надо "быть в форме". Эта форма, как и раньше, выглядела накрахмаленной, отутюженной, безупречно опрятной...
Понятие "быть в форме", видимо, включало в себя и обязанность все время что-нибудь напевать хоть еле слышно и вроде бы машинально.
-- Мурлыкаю, -- говорила Мария Теодоровна. Жизнерадостно мурлыкая, она расставалась с жизнью.
-- Пусть в некрологе напишут: "Скончалась на семьдесят первом году". Привыкла быть семидесятилетней! Или заглянут в паспорт, а? Как ты думаешь? -- спросила она Валерия.
-- Никакого некролога не будет! -- категорически заявил он.
-- Ты считаешь, не заслужила?
-- Вы будете продолжать... жить.
-- Сколько же можно?!
Валерий рассказывал мне обо всем этом... И о том, как Мария Теодоровна, будучи не в силах иногда и мурлыкать, присев на круглый вертящийся стульчик перед роялем, наигрывала что-нибудь легкомысленное. Передохнув таким образом, она начинала вспоминать то, что и сам Валерий уже мог бы пересказать. Но подробности всплывали каждый раз новые, ему до того неведомые. Мария Теодоровна не сдавалась!
-- Зачем ты наведываешься к ней?... -- спросила я.
-- "Пока ты будешь приходить, я до конца не растаю!" Так она говорит.
До периода мутации Лидуся ходила к Марии Теодоровне вместе с Валерием. А как только мутация началась, ходить перестала.
Зато она как-то неожиданно навестила меня в детском саду. Скорее, ворвалась, утратив выдержку.
-- Анна Александровна... объясните, пожалуйста, для чего Валерий каждый день туда ходит? -- сузив глаза, что свидетельствовало о недовольстве и даже гневе, спросила она.
"Для чего?" -- на этот вопрос Лидусе требовался ответ во всех случаях жизни. Но она, как правило, сама находила его, не тревожа других.
У Валерия по лицу обычно витала доверчивая, вопрошающая полуулыбка. Он вроде готов был без конца о чем-нибудь спрашивать. Но стеснялся... Его недоумения нередко были обращены и к себе самому.
Лидусе же в основном все было понятно.
Но вдруг и она натолкнулась на непонятное. Это было для нее столь поразительно, что она захотела установить истину с моей помощью.
-- Зачем ходит? -- переспросила я. -- Думаю... ему с Марией Теодоровной интересно.
Глаза расширились.
-- А со мной ему неинтересно?!
-- Кроме того, он, я думаю, испытывает к ней благодарность.
Глаза расширились еще больше.
-- А ко мне он ее не испытывает?!
-- Но пойми... он Марию Теодоровну еще и жалеет.
-- А меня, значит, ему не жаль?!
Лидуся закрыла лицо кулаками. Подбородок ее страдальчески задрожал.
-- Что ты? Что ты, Лидуся?... -- всполошилась я. -- Ходи туда... вместе с ним. Как было прежде...
-- Для чего?! -- Она оторвала кулаки от лица, чтобы с кулачной решительностью прозвучали слова: -- Больше не пущу... Ни к кому не пущу!
То, что Валерий навещал Марию Теодоровну без видимой надобности, без какой-либо практической цели, представлялось Лидусе необъяснимым. Но дело было не только в этом... Он, 'выходит, принадлежал ей не полностью! Она ревновала его к угасающей женщине... Верней, к тому времени, к тем душевным движениям, которые он посвящал кому-то, кроме нее.
"Она любит его! -- не без ликования констатировала я. -- Заставить Лидусю плакать... могла лишь какая-то чрезвычайность. Ею оказалась любовь к моему сыну!"
Я видела перед собой лицо, которое от всякого необычного состояния становилось еще красивее. И красавица, которая могла выбрать в школе кого ей было угодно, выбрала моего сына!
Я растроганно прижала ее к себе.
Иногда говорят: "Нет характера..." Характером обладают все. Но одни сильным и стойким, а другие слабым и дряблым. Меня беспокоило, что характер сына был слишком податливым, раскрывающим, как послушный ключ, душу и тому, перед кем ей следовало бы замкнуться.
Но неожиданно обнаружилось, что характер Валерия может быть непреклонным.
Когда Лидуся и ему крикнула: "Ни к кому не пущу", он ответил:
-- А я ни к кому и не пойду... Кроме Марии Теодоровны... Но к ней? Что бы там ни было! Я так решил.
Радоваться этому или нет, я не знала. Теперь уже в самой Жизни у него прорезался голос, который заставил не только услышать себя, но и к себе прислушаться. Через благодарность и жалость мой сын переступить не сумел.
-- Что бы там ни было? -- испытующе уточнила Лидуся. -- Там -- это у нас с тобой?
-- Что ты? У нас с тобой ничего плохого случиться не может, --смягчился Валерий. -- Точней, между нами...
Мария Теодоровна угасала естественно, как угасает лампада, когда иссякает масло.
Смерть человека, имевшего поклонников и поклонниц, с неопровержимостью выявляет либо искренность поклонения, либо его фальшивость.
Я никогда не слышала, чтоб у гроба исполняли романсы. Пели то, что любила Мария Теодоровна... С ней прощалась великая музыка, которая и была ее жизнью. Иногда романсы, как бы захлебнувшись, прерывались. Аккомпанемент, пробежав по инерции в одиночку небольшую дистанцию, растерянно затихал. Слезы мешали певцам. "Быть в форме!" -- вспомнила я девиз покойной.
Романсы вновь овладевали фойе и вестибюлем оперного театра. Мария Теодоровна необычно старела и необычно расставалась со всеми нами. Люди прижимались к зашторенным черной материей зеркалам, к стульям с аристократично изогнутыми спинками, к гардеробным стойкам... Все вытягивали шеи, силясь увидеть Марию Теодоровну в самый последний раз. Молодая душа покинула ее тело -- и узнать покойную можно было только по волосам. Ей стало ровно столько лет, сколько было.
Валерий и Лидуся стояли по обе стороны от меня. Она держала в руках что-то завернутое в бумагу и перевязанное рассветно-розовой лентой.
Так как дом наш был возведен еще до первой империалистической, в нем обитало много людей старых и пожилых.