В столовой мягко смеялся Депсамес, а Варвара с увлечением повторяла:
- Это удивительно верно, совершенно верно! Самгин посмотрел в окно - в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Когда стемнело, явился Алексей Гогин, в полушубке и валенках; расстегивая полушубок, он проворчал:
- Какая антипатичная прислуга у вас, глазки - точно у филера.
Простуженно кашляя, он сел к столу и спросил:
- Нет ли водки?
А выпив рюмку, круто посолил кусок хлеба и налил еще.
"Как в трактире", - отметил Самгин. Пережевывая хлеб, Гогин заговорил:
- Просим вас, батенька, съездить в Русьгород и получить деньги там, с одной тети, - к слову скажу: замечательная тетя! Редкой красоты, да и не глупа. Деньги лежат в депозите суда, и есть тут какая-то юридическая канитель. Можете?
- А - подробнее? - спросил Самгин; Алексей развел руками:
- Подробнее - ничего не знаю. Фамилия дамы - Зотова, вот ее адрес. Она, кажется, родня или приятельница Степана Кутузова.
"Хороший случай уехать отсюда, - подумал Самгин. - И пусть это будет последнее поручение".
- Правда, что когда на вас хулиганы напали - Любаша ухлопала одного? спросил Гогин, когда Клим сказал ему, что едет.
Было неприятно вспомнить о нападении.
- Да, она стреляла, - сухо ответил Самгин.
- Убила?
- Он встал и пошел. А я забыл взять револьвер. Сказав это, Самгин вспомнил, что револьвер у него был взят Яковом, и рассердился на себя: зачем сказал?
- Ну, вот и поплатились за это, - равнодушно выговорил Гогин. - Любаша - у нас, и в полном расстройстве чувств, - устало продолжал он. - У нее рука переломлена, и вообще она помята. Пришла к нам ночью, совершенно угнетенная своим подвигом, и до сей поры городит чепуху о праве убивать сознательных и бессознательных. Выходит так, что ее, Любашу, убить можно, она - действует сознательно, - сама же она, как таковая, не имеет права убивать нападающую сволочь. Хороший она товарищ, ценный работник, но не может изжить народнической закваски, христианских чувств. Она там с моей сестрицей такие диспуты ведет, - беги вон! Вообще - балаган, как говорит Кутузов.
Он встал, подошел к зеркалу, высунув язык, посмотрел на него и проворчал:
- Заболеваю, чорт возьми! Температура, башка трещит. Вдруг свалюсь, а?
Он снова подошел к столу, выпил еще рюмку водки и стал застегивать крючки полушубка. Клим спросил:
- Что же теперь будет делать партия?
- То же самое, конечно, - удивленно сказал Гогин. - Московское выступление рабочих показало, что мелкий обыватель идет за силой, - как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и - оружие, оружие!
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
- По форме это, если хотите, - немножко анархия, а по существу воспитание революционеров, что и требуется. Денег надобно, денег на оружие, вот что, - повторил он, вздыхая, и ушел, а Самгин, проводив его, начал шагать по комнате, посматривая в окна, спрашивая себя:
"Неужели Гогиными, Кутузовыми двигает только власть заученной ими теории? Нет, волей их владеет нечто - явно противоречащее их убеждению в непоколебимости классовой психики. Рабочих - можно понять, Кутузовы непонятны...
"
Фонарь напротив починили, он горел ярко, освещая дом, знакомый до мельчайшей трещины в штукатурке фасада.
"В таких домах живут миллионы людей, готовых подчиниться всякой силе. Этим исчерпывается вся их ценность..."
Через день он снова попал в полосу- необыкновенных событий. Началось с того, что ночью в вагоне он сильнейшим толчком был сброшен с дивана, а когда ошеломленно вскочил на ноги, кто-то хрипло закричал в лицо ему:
- Что? Крушение? - и, толчком плеча снова опрокинув его на диван, заорал:
- Спички... чорт! Эй, вы, кто тут? Спички! Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима сорвал занавеску с окна, обнажив светлоголубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок;
обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном:
- Ну, что же? Стоим у семафора. Ну? Дверь купе открылась, кондуктор осветил его фонарем, спрашивая:
- Все благополучно? Никто не ранен?
- М-морды, - сказал человек, выхватив фонарь из рук его, осветил Самгина, несколько секунд пристально посмотрел в лицо его, потом громко отхаркнул, плюнул под столик и сообщил:
- Теперь - не уснуть!
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, - правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем - толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
- Какого же дьявола стоим? - спросил он, не шевелясь. - Живы - значит надо ехать дальше. Вы бы сходили, узнали...
- Удобнее это сделать вам, военному, - сказал Самгин.
- Военному! - сердито повторил офицер. - Мне сапоги одевать надо, а у меня нога болит. Надо быть вежливым...
Он снял фляжку, отвинтил пробку и, глотнув чего-то, тяжко вздохнул. Опасаясь, что офицер наговорит ему грубостей, Самгин быстро оделся и вышел из вагона в голубой холод. Ночь была прозрачно светлая, - очень высоко, почти в зените бедного звездами неба, холодно и ярко блестела необыкновенно маленькая луна, и все вокруг было невиданно: плотная стена деревьев, вылепленных из снега, толпа мелких, черных людей у паровоза, люди покрупнее тяжело прыгали из вагона в снег, а вдали - мохнатые огоньки станции, похожие на золотых пауков.
Самгин пошел к паровозу, - его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, - с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
- Дотащишь до станции? - спросил жандарм.
- Нельзя, - сказал, машинист. Кто-то вздохнул.
- Черти! Убьют - и не охнешь. Самгин тихонько спросил солдата:
- Что случилось?
- В паровозе что-то, - неохотно ответил солдат, но другой возразил ему:
- Да нет! Рельса на стрелке лопнула. Коренастый солдат вывернулся из-за спины Самгина, заглянул в лицо ему и сказал довольно громко:
- Это нас, усмиряющих, хотели сковырнуть некоторые злодеи!
И, сделав паузу, он прибавил:
- В очках.
Первый солдат миролюбиво вмешался:
- Ничего неизвестно.
Но коренастый не уступал:
- Жандарм сказал: покушение.
Коренастый солдат говорил все громче, голос у него немножко гнусавил и звучал едко.
"Такие голоса подстрекают на скандалы", - решил Самгин и пошел прочь, к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.