Я скажу про тебя своему начальнику, и когда ему понадобится новый человек - тебя вспомнят, будь покоен!
Он шептал долго, торопливо, а его глаз все время подозрительно бегал по сторонам, и, когда отворялась дверь, сыщик подскакивал на стуле, точно собираясь убежать. От него пахло какой-то мазью; казалось, что он стал менее грузен, ниже ростом и потерял свою важность.
- Прощай! - говорил он, положив руку на плечо Евсея. - Живи осторожно. Людям не верь, женщинам - того больше. Деньгам цену знай. Серебром - купи, золото - копи, меди - не гнушайся, железом - обороняйся, есть такая казацкая поговорка. Я ведь казак, н-на...
Евсею было тяжело и скучно слушать его, он не верил ни одному слову сыщика и, как всегда, боялся его. Когда он ушёл - стало легче, и Климков усердно принялся за работу, стараясь спрятаться в ней от воспоминаний о Раисе и всех дум.
В нём что-то повернулось, пошевелилось в этот день, он чувствовал себя накануне иной жизни и следил искоса за Дудкой, согнувшимся над своим столом в облаке серого дыма. И, не желая, думал:
"Как всё делается, - сразу! Вот - зарезалась..."
Вечером он шёл по улице рядом с Дудкой и видел, что почти все люди замечают старика, иногда даже останавливаются, осматривая его.
Дудка шагал не быстро, но широко, на ходу его тело качалось, наклоняясь вперёд, и голова тоже кланялась, точно у журавля. Он согнулся, положил руки за спину, полы его пиджака разошлись и болтались по бокам, точно сломанные крылья.
В глазах Климкова внимание людей к старику ещё более выделяло его на особое место.
- Как тебя зовут?
- Евсей...
- Иоанн - хорошее имя! - заметил старик, поправляя длинной рукой свою измятую шляпу. - У меня был сын - Иоанн...
- А где он?
- Это тебя не касается, - спокойно ответил старик. А через несколько шагов добавил тем же тоном: - Если говорят - был, значит - нет! Уже нет...
Оттопырил нижнюю губу, почесал её мизинцем и негромко проговорил:
- Увидим, кто - кого...
Потом повернул шею на сторону, наклонил голову и, поглядывая в глаза Климкова, внушительно сказал, вытянув палец в воздухе перед собой:
- Сегодня придёт ко мне один приятель, - у меня есть приятель, - один! Что мы говорим, что делаем - это тебя не касается. Что ты знаешь - я не знаю, и что ты делаешь - не хочу знать. Так же и ты. Непременно...
Евсей молча кивнул головой.
- Этому следуй вообще, - ко всем людям применяй. О тебе никто ничего не знает - и ты ничего не знаешь о других. Путь гибели человеческой знание, посеянное дьяволом. Счастие - неведение. Ясно.
Евсей внимательно слушал, заглядывая в лицо ему; старик, заметив это, проворчал:
- В тебе есть - я замечаю - человеческое...
И прибавил:
- Что-то человеческое есть также и у собак...
По узкой деревянной лестнице они влезли на душный чердак, где было темно и пахло пылью. Дудка дал Евсею спички и велел посветить ему, потом, согнувшись почти вдвое, долго отпирал дверь, обитую рваной клеёнкой и растрёпанным войлоком. Евсей светил, спички жгли ему кожу пальцев.
Старик жил в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно, в левом углу у входа маленькая печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко пахло камфорой и сухими травами.
Старик открыл окно и шумно вздохнул.
- Хорошо, когда воздух чистый! - сказал он. - Спать ты будешь на диване. Как твоё имя - Алексей?
- Евсей...
Он взял лампу со стола, поднял её и указал пальцем на стену.
- Вот сын мой - Иоанн...
В узкой белой рамке, незаметной на стене, висел портрет, сделанный тонкими штрихами карандаша, - юное лицо с большим лбом, острым носом и упрямо сжатыми губами.
Лампа в руке старика дрожала, абажур стучал о стекло, наполняя комнату тихим, плачущим звоном.
- Иоанн! - повторил старик, ставя лампу на стол. - Имя человека много значит...
Он высунул голову в окно, с шумом потянул в себя холодный воздух и, не оборачиваясь к Евсею, приказал ему поставить самовар.
Пришёл горбатый человек, молча снял соломенную шляпу и, помахивая ею в лицо себе, сказал красивым грудным голосом:
- Душно, хотя уже осень...
- Ага, пришёл! - отозвался Дудка. Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя лицо у него было тоже бритое, синее, с огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
- Ну, читай! - сказал Дудка.
Горбатый вынул из кармана пиджака пачку бумаги, развернул.
- Титулы я пропущу...
Кашлянул и, полузакрыв глаза, начал читать:
- "Мы, нижеподписавшиеся, люди никому неведомые и уже пришедшие в возраст, ныне рабски припадаем к стопам вашим с таковою горестною жалобой, изливаемой нами из глубин наших сердец, разбитых жизнью, но не потерявших святой веры в милосердие и мудрость вашего величества..." Хорошо?
- Продолжай! - сказал Дудка.
- "Для нас вы есть отец народа русского, источник благой мудрости и единственная на земле сила, способная..."
- Лучше - могущественная, - заметил Дудка.
- Подожди!.. "способная водворить и укрепить в России справедливость"... - здесь нужно поставить, для стройности, ещё какое-то слово, не знаю какое...
- Осторожнее со словами! - сказал Дудка строго, но негромко. - Помни, в них, для каждого человека, особый смысл.
Горбатый взглянул на него, поправил очки.
- Да... "Распадается великая Россия, творится в ней неподобное, совершается ужасное, подавлены люди скорбью бедности и нищеты, извращаются сердца завистью, погибает терпеливый и кроткий человек русский, нарождается лютое жадностью бессердечное племя людей-волков, людей-хищников и жестоких. Разрушена вера, ныне мятутся народы вне её священной крепости, и отовсюду на беззащитных устремляются люди развращённого ума, пленяют их своей дьявольской хитростью и влекут на путь преступлений против всех законов твоих, владыко жизни нашей..."
- Владыко - это архиерей! - пробормотал Дудка. - Надо как-то иначе. И надо сказать прямо: начинается в людях всеобщее возмущение жизнью, а потому ты, который призван богом...
Горбатый отрицательно покачал головой.
- Мы можем указать, но не имеем права советовать...
- Кто есть враг наш, и какое имя его? Атеист, социалист, революционер - тройное имя. Разрушитель семьи, похищающий детей наших, провозвестник антихриста...
- Мы с тобой в антихриста не верим... - тихо сказал горбатый.
- Всё равно! Мы говорим от множества людей - они верят в антихриста... Мы должны указать корень зла. Где видим его? В проповеди разрушения...
- Он это сам знает...
- Кто скажет правду ему? У него детей не захлестывало петлёй безумия... На чём строится проповедь их? На всеобщей бедности и озлобленности против неё. И мы должны сказать ему прямо: "Ты отец народа, и ты - богат, отдай же народу твоему богатства, накопленные тобою, - этим ты подсечёшь корень зла, и всё будет спасено твоею рукою..."
Горбатый растянул рот в большую узкую щель и сказал:
- За это нас в каторгу.
Потом взглянул в лицо Евсея и на хозяина.
Климков слушал чтение и беседу, как сказку, и чувствовал, что слова входят в голову ему и навсегда вклеиваются в памяти. Полуоткрыв рот, он смотрел выкатившимися глазами то на одного, то на другого, и, даже когда тёмный взгляд горбатого ощупал его лицо, он не мигнул,очарованный происходившим.
- Однако, - сказал горбатый, - это неудобно...
- Ты что, Климков? - хмуро спросил Дудка.
У Евсея пересохло в горле, он не сразу ответил:
- Слушаю...
И вдруг понял по лицам их, что они не верят ему, боятся его. Он поднялся со стула и заговорил, путаясь в словах:
- Я - никому не скажу!..