Вот почему я счел нужным написать это завещание и изложить в нем последнюю свою волю, исполнение которой возлагаю на своих ближайших друзей.
Живя вдали от родины уже более тридцати лет и встречая в родной семье лишь полное равнодушие и безучастие к себе, являющиеся у нас обычным уделом младших сыновей в отличие от старших, я мало-помалу совершенно разошелся со своей семьей и стал ей окончательно чуждым, как и она мне. Все то счастье, привязанность и любовь, какие выпали мне на долю в этой жизни, всецело дарила мне моя незабвенная, горячо любимая покойная жена, Эмилия Глоаген, которую, увы, слишком рано похитила у меня безжалостная смерть. С тех пор прошло уже тринадцать лет, но за все это время образ ее не переставал жить в моем сердце. Зная то чувство глубокого уважения и неизменной привязанности, которое покойная жена моя неизменно питала к брату своему Бенжамену Глоагену, бывшему археологу и палеографу города Нанта, в настоящее время поселившемуся в Париже, а также зная из отчетов различных ученых обществ и других специальных трудов о том, с каким успехом мой уважаемый шурин предается своим научным исследованиям и изысканиям, я, горячо сочувствуя ему и его делу, решил доверить ему, как единственному человеку из числа моей родни, заслуживающему название родственника, самое дорогое в моей жизни —моих детей, дочь Флоренс и сына Шандо, и прошу господина Бенжамена Глоагена, во имя той дружбы и любви, которые он всегда питал к их покойной матери, принять на себя обязанность опекуна и заменить отца моим бедным детям вплоть до того момента, когда дочь моя, встретив достойного человека, станет его женой, а сын мой окончит свое образование и пройдет все классы высшего военного училища, к поступлению в которое он готовится мною.
Наследство мое состоит: 1) из шестисот фунтов стерлингов, помещенных под надежные проценты; 2) из недоимок моего содержания, которого я не брал в течение нескольких лет; 3) из пенсии, отпускаемой государством моей дочери; 4) из моей обстановки, лошадей, экипажей, библиотеки и художественных произведений современного и античного искусства и, наконец, 5) из моих рукописей, преимущественно заметок и записок об архитектурных памятниках кхмеров, из рисунков и фотографических снимков, привезенных мною из последнего путешествия в Камбоджу с целью археологических исследований…»
— Эх, черт возьми! — воскликнул господин Глоаген, прерывая чтение. — Это становится весьма интересным! Кхмерская архитектура, о самом существовании которой не знали всего какой-нибудь десяток лет тому назад, а между тем это одно из наиболее блестящих проявлений античного искусства в Азии…
— Под этим, конечно, подразумеваются старые плиты песчаного известняка или какие-нибудь безрукие или безносые статуи? — спросил Поль-Луи с едва скрываемым оттенком легкого пренебрежения. — Так как, будь у них руки и носы, они, вероятно, не удостоились бы внимания господ археологов.
— Старые плиты известняка!.. Безносые статуи!.. Нет, сударь мой, — возразил господин Глоаген, — знайте, юный варвар, что наши французские моряки недавно открыли среди камышей и в дебрях почти непроходимых лесов настоящие чудеса архитектурного искусства, храмы и дворцы, развалины которых смело могут соперничать с современнейшими произведениями Греции и Рима в этой области искусства!..
Памятники, свидетельствующие о существовании великого гения, какого-то неизвестного азиатского Микеланджело, дивные скульптуры, говорящие нам о каком-то неведомом доселе Фидии!
Поль-Луи молчал, не находя возражений перед таким восторженным энтузиазмом отца, и господин Глоаген продолжал чтение завещания:
«Все эти бумаги и документы находятся в моем кабинете в Калькутте; убедительно прошу, чтобы все это было опечатано тотчас же, как я скончаюсь, и чтобы печати были сняты не иначе, как в присутствии главного моего душеприказчика, господина Глоагена»…
— Как так в моем присутствии? — удивленно воскликнул археолог. — Неужели этот бедняга полковник полагает, что для француза путешествие в Индию, в Калькутту равносильно воскресной поездке в Версаль?
Но завещание как будто предвидело это возражение.
«Несомненно, путешествие в Индию для европейца представляется далеко не пустячным делом, и я сознаю вполне, что, требуя от моего уважаемого шурина, господина Глоагена, подобной поездки, требую очень многого, но взамен того я, в свою очередь, могу поручиться, что тот несомненный интерес, какой представляют мои записки и документы для каждого ученого, с лихвой вознаградят его за то утомительное путешествие, какое ему придется предпринять ради этого. Ему я доверяю этот ценный вклад в область науки и имею самые серьезные основания желать, чтобы никто другой до него не прикасался к моим заметкам и другим собранным мною материалам, а потому настоятельно прошу его лично принять этот вклад. Во всяком случае, прошу господ Сельби и Грахама, которые в продолжение целых двадцати пяти лет были моими агентами и поверенными по делам, к обоюдному нашему удовольствию, чтобы они выждали в этом отношении дальнейших распоряжений господина Глоагена и ничего не предпринимали помимо его».
Далее шла подпись:
«Жорж Плантагенет Крузо Робинзон»,
— Да… дело затруднительное! — промолвил археолог, окончив чтение завещания. — Не могу же я сегодня захватить чемодан, сесть на пароход, отправляющийся в Индию, и поехать на край света!..
— Отчего же нет? — мягко заметил Поль-Луи. — Во-первых, Калькутта вовсе не на краю света, теперь туда свободно можно доехать в каких-нибудь три недели… Мы с вами не могли решить, куда бы нам отправиться в нынешнем году, а теперь вот оно — это решение, само собой напрашивается нам!
— Как? Неужели ты того мнения, что нам следовало бы отправиться в Индию?
— Несомненно! И я уверен, что вы сгораете от нетерпения совершить это путешествие!
— Я сгораю от нетерпения? Да кто тебе это сказал? Тебе нравится так думать, ну, что же, — озабоченно промолвил господин Глоаген, машинально вертя в руках документ, который он только что прочел. — Эй, да здесь есть еще конверт! — вдруг воскликнул он, заметив, что не все достал из пакета. Конверт был адресован ему, он распечатал его и вынул простую визитную карточку,
и при этом была еще приложена маленькая записочка следующего содержания:
«Мистрис О'Моллой шлет свой привет господину Глоагену и надеется, что уважаемый господин Глоаген не откажет ей в удовольствии видеть его своим гостем во все время его пребывания в Калькутте. Прилагаемая при сем фотография должна ознакомить вас с детьми покойного друга и сослуживца мужа моего, Флоренс и Шандосом Робинзонами».
— Это вылитая покойная сестра! — воскликнул господин Глоаген, с нескрываемым волнением любуясь миловидной грациозной девушкой лет семнадцати-восемнадцати, склонившейся на плечо своего брата. — Мне кажется, что я из тысячи других детей узнал бы этих двоих! — прошептал как бы про себя господин Глоаген.
— Как видите, дорогой батюшка, я был прав! — заметил Поль-Луи, также растроганный, хотя и старавшийся скрыть волнение. — Нам с вами придется действительно воспользоваться первым мальпостом и ехать в Индию.
— И ты увидишь Суэцкий канал! — как-то особенно радостно воскликнул господин Глоаген, как бы желай привести для своего успокоения и оправдания какой-нибудь веский аргумент.
— А вы увидите пирамиды и музей Булак! — сказал, в свою очередь, Поль-Луи.