Войны не будет! — суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед. Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.
— Ну и слава Богу... — бормотнул, обшаривая его глазами, царь. — Ты скажи скорей — пронес?!
— Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был... — боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.
— Моченьки моей нетути! — пожаловалось его величество. — Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!
— Положение не позволяет, — осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.
— А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось, — доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал. — И еще твое величество с послом в карты игрались на желания. А долги записаны, и твоему величеству орлиное чучело скушать предстоит, две недели не снимая на коньках ходить и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.
— Ничего. Поболе проигрывали, — нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку. Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут пять вспомнил.
— Третьего дня выпил... В шкафу стояла, от моли. Крепкая была...
— Постыдился бы при подданных-то своих! — сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.
— Это да... Подданные мы... Что есть, то есть... — согласился по-прежнему горизонтальный боярин. — И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны... А кто не подданный — таковые у нас и не живут. Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники. Священники пьют кровь Христову, мы — народную, бабы — нашу. Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.
По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом. Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.
— Похмелитесь уж, гиганты! — царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась. Царь прыгнул. Стол упал, но графин — нет, графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу. Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.
— Ты, батюшка, осторожней! — забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут. — Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь! Ты нам с боярином-то оставь! Ты графин нам покажи — мы тогда встать сможем!
Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело. Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.
— Вот и праздник кончился! — сказал государь-батюшка. — Вот и ладненько. Подписали, погуляли — и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся — и в карету.
На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается. Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?
Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.
— Ну, и я во главе, — заключил царь. — Собирайтесь. Дело государственное, семьям — ни слова!
Сказка №12
В пятницу в три часа пополудни государь-батюшка, гуляя по парку, наступил себе на бороду, ударился лбом о дерево и резко изменился во мнениях.
— Шута под стражу. Бояр побрить. Казну пересчитать. Духовенству пришить погоны на рясы. Собак и кур покрасить. Об исполнении доложить, — царь был на удивление конкретен и деятелен.
К пяти часам пополудни масштабы изменений были уже пугающими, а прямой как палка государь все диктовал и распоряжался. Собаки и куры были наспех вымазаны синей, по высочайшему выбору, краской; всем заборам была придана исключительная готическая островерхость; матушка-государыня с плачем укоротила юбки себе, царевне и бабкам-приживалкам; шут был посажен на хлеб и воду до выхода указа о разрешении на беспричинный смех, а его колпак с бубенцами сдали под расписку в казну.
— Бабам рожать не переставая! Пономаря на колокольне заменить обезьяной! В леших не верить, а верить в победу!.. — склонившийся над столом государь временами сам себе казался грамотным. Держа в руках перо, он постукивал им о стол и реформировал по алфавиту все, что можно было выразить словами.
— Акация! — говорил государь. — Цвести, но не боле раза в году, и отныне давать огурцы, а пахнуть сиренью. Арапы! В пределы не впущать, а ежели протиснутся — соблюдать молчание и жительствовать в зоопарке. Архалук! О том не ведаю, что есть, посему под запрет, и ударение изменить на первый слог. Бояре! Суть слуги престола и являться должны по свистку, а ежели кто не услышит — рубить тому уши как излишество.
Опережая естественный закат, государство помрачнело. Все, кроме самодержца, понимали, что рассвета при таком развитии событий может и не наступить. В то время как не родовитый, но с большими планами боярин выступал с речью перед согнанными бабами, приказывая им беременеть отныне минимум тройней и только мальчиками, группа трезвомыслящих бояр и сверкающих новыми погонами батюшек уже стучалась к шуту в камеру.
— Проще простого! — сказал им вновь заточенный шут. — Десять ковшиков ему без закуски подать. Потом ишо семь. А как окосеет — в парк принесть и об тое же дерево трахнуть. Случай в истории не первый. Тока погодите, пока в ем жажда проснется.
— Нетути жажды, — хмуро ответствовал ему один из бояр. — Ковшики на помойке, бочки спрятаны, виночерпий на токаря учится, а сам по уши в простокваше ходит. И нос у его теперь беленький.
Заговорщицкий союз призадумался. Решения не находилось, а за стенами порядки стремительно менялись. Уже визжали тупоумные коты, которым как домашним животным вменялось теперь твердо знать и произносить хотя бы пять слов; капустные грядки было приказано засеивать бананами до тех пор, пока таковые не произрастут; лошадям было запрещено пятиться; винопитие царь в полном сознании назвал гражданским грехом и в полном же сознании повторил это трижды. К полуночи было велено дожидаться конца света, а буде такового не состоится — провести своими силами, во славу Божию и изволением государским для подтверждения имеющихся теорий.
— Экого Мамая возымели! — пожаловался казначей. — Уж лучше бы себе памятник из трофейных палиц построил, как хотел. Зря я ему средств не отпустил. Строил бы сейчас и строил себе.