Ярости уже не было в Коле, чувства были парализованы. Ему хотелось одного — чтоб побыстрее все кончилось. Воля его была надломлена. Раньше он думал, что среди заключенных есть какое-то братство, что они живут дружно между собой, что беда их сближает и что они делятся последней коркой хлеба, как родные братья. Первый же час в камере принес ему разочарование. Он готов был плакать. Лучше провалиться в тартарары, чем беспомощному валяться на полу под насмешки друзей по несчастью.
– Хорош гоготать. Побалдели — и будет. Снимите петуха, — сказал Миша.
Но никто не двинулся с места. Освобождать никому не хотелось. Все же тезка освободил ему голову, и Коля медленно, будто контуженый, стал вытаскивать ноги из рукавов. Вот он свободен. Фуфайка лежит рядом. Но он продолжает сидеть на полу. Федя-цыган подходит, заглядывает ему в лицо и, отойдя к двери, расстегивает ширинку. Коля невидящим взглядом смотрит в пол. Цыган оборачивается и подходит к Петрову. Камера остолбенела. Такого еще никто не видывал. Цыган остановился в двух шагах от Коли и стал тужиться. Коля поднял на него глаза, но остался недвижим. Ему надо было встать, но этот час кошмара вымотал его и он не соображал, как ему быть. Струя побежала и стала приближаться к Коле, еще доля секунды — и она ударит в лицо. Коля не вскочил с пола, а только инстинктивно, будто в лицо летит камень, поднял руку. Ладонь встретила струю, и от нее полетели сотни брызг в стороны.
– Федя, Федя, ну зачем ты, Федя? — Встать Коля не мог.
Цыган смеялся. Струя колебалась. Коля водил рукой, ловя струю, и она разбивалась о ладонь. Но вот до него дошло, что надо сделать, и он вскочил с пола. Цыган прекратил. В камере стояло гробовое молчание. Первым его нарушил цыган:
– Ну, остается еще одно — и хватит с тебя.
Все молчали.
– В тюрьме есть закон, — продолжал цыган, — и в нашей камере тоже: все новички целуют парашу.
Коля не знал, когда кончится эта пытка, и был сейчас готов на все. Что параша дело плохое — эти слова не пришли ему на память. Не до воспоминаний. Все как во сне. Но почему-то целовать парашу показалось ему странным, и он, посмотрев на цыгана, спросил:
– И ты целовал?
– А как же…
Коля обвел взглядом ребят, сидящих на кроватях. Они молчали. И спросил:
– А что, правда надо целовать парашу?
Ответом — молчание. Коля заколебался. Тогда Смех поддержал цыгана:
– Целуй. Все целуют.
– Вот поцелуешь — и на этом конец,— вмешался опять цыган. Как хотелось Коле сейчас, чтоб все это кончилось. Сломленная воля говорила: целуй,— но сердце подсказывало: не надо.
Не доверяя цыгану и Смеху, он посмотрел на Мишу, самого авторитетного в камере. Миша был доволен Колей — он ни разу не застонал, когда его прописывали. Но теперь, когда Коля малодушничал, Мише не было его жалко.
– Парашу целуют все. Это закон,— сказал он.
Коля еще раз обвел всех взглядом и остановился на цыгане.
– Ну что же, целуй,— растягивая слова, чтобы не заикаться, сказал цыган.
– А куда целовать?
– Открой крышку и в крышку изнутри.
Коля медленно подошел к параше — она стояла у самой стены — и откинул крышку.
– Сюда? — указал он пальцем на зернистую, отбеленную солями внутреннюю сторону крышки.
– Сюда,— кивнул цыган.
Сердце, сердце опять подсказывало Коле, что целовать парашу не надо. Но крышка открыта — мосты сожжены. К ребятам он стоял спиной и нагибался к крышке медленно, будто она его могла полоснуть, словно нож, по горлу. Из параши несет мочой. Вот уже крышка рядом, он тянет к ней губы, будто она раскаленная и, прикоснувшись, обожжет их. В камере тишина. Все замерли, будто сейчас свершится что-то такое, от чего зависит их судьба. Коля еле тронул губами крышку и только выпрямился — камера взорвалась:
– Чушка! Параша! Мина!
Гул стоял долго.
– Камбала! Закрой парашу! — наконец крикнул Миша.
Коля закрыл.
– Сейчас мы позвоним,— продолжал он,— во все камеры и скажем, что у нас есть чуха.
Миша взял со стола кружку и только хотел стукнуть по трубе, как Коля, поняв, какая жизнь его теперь ожидает, закричал:
– Миша! Ребята! Простите! Ведь я правда думал, что надо целовать парашу. Вы же сказали,— он посмотрел на цыгана, на Смеха, остановил взгляд на Мише,— что целовать парашу — тюремный закон. Если б вы не сказали, разве б я стал целовать? Да не поцеловал я ее, я только губы поднес…
Ребята молчали. Решающее слово оставалось за Мишей. Миша немного подумал.
– Хорошо,— сказал он и поставил кружку на трубу отопления,— звонить не будем.
Он замолчал. Молчали и остальные.
– Я думаю, его надо простить,— произнес Миша.
Смех был против, а цыган молчал. Двое ребят согласились с Мишей. Переговорив, парни Колю решили простить и никогда никому об этом не рассказывать.
Камеру повели на вечернюю оправку. Парашу тащили Смех и Коля. Туалет — через две камеры, в самом углу. Стены его обрызганы раствором и напоминали вывернутую наизнанку шубу. Так сделано для того, чтобы на стенах не писали. Ребята подошли к стене и в щелях «шубы» стали искать записки.
На этаже два туалета в разных концах. Половину камер водили в один, другую — во второй. Туалет — общее место, и его стена-шуба служит почтой.
Парни умылись, вытерлись полотенцами. Умылся и Коля, но вытерся в камере. Не взял полотенце.
Покурив, ребята начали учить Колю фене — воровскому жаргону. По фене он не ботал, а это входило в ритуал, дополняя прописку и игры. Так Петров узнал, что кровать — это шконка, или шконцы, лампочка — тюремное солнышко, ботинки — коцы, говноступы, или говнодавы, или прохоря, надзиратель — дубак, попка, попкарь, глазок в двери — волчок…
Ну, Камбала, ты знаешь «Гимн малолеток»? — спросил Миша.
– Не знаю.
– Ладно, выучишь потом. Давай у дубака попроси гитару, а то скучно. Я поиграю, а мы споем «Гимн малолеток».
Коля постучал в кормушку. Надзиратель открыл ее.
– Что тебе?
Это — другой попкарь. Они сменились.
– Старшой, дай гитару, мы поиграем.
– Может и бабу привести?
Он закрыл кормушку, а пацаны закатывались со смеху.
– На базар не хочешь сходить? — смеясь, спросил цыган. — Может, толкнешь чего да водяры притащишь.
Засмеялись опять. Смеялся и Коля. За компанию. Над самим собой.
Насмеявшись над новичком, ребята помыли ложки, вытерли со стола и сели ужинать во второй раз. Из-за окошка — оно служило холодильником — достали сливочное масло, копченую колбасу и пригласили Колю к столу. Он отказался.
– У малолеток все общее, садись, — поставил точку Миша.
Он сел. Колбасу нарезали алюминиевой ложкой. Ее конец заточен, как финский нож.
Коля брал тоненькие кусочки колбасы не только из-за скромности — есть не хотелось. Побыть бы одному! В одиночке!
Ребята убрали со стола и расправили кровати. Коля постелил постель, и попка прокричал:
– От-бой!
Ребята улеглись, и цыган спросил Колю:
– Кино любишь?
– Люблю.
– Часто смотрел?
– Часто.
– Во-о-о! Нештяк! Счас будешь рассказывать.
Коля рассказал два кинофильма. Ребята — довольны. Цыган попросил еще.
– Хорэ, Федя! Оставь на завтра, — громко сказал Миша и отвернулся к стене.
Коля с головой — под одеяло, будто одеяло отделяло его от тюрьмы.
Он долго не мог уснуть. Ворочался. Тяжкие думы захлестывали сознание. Не ожидал, что тюрьма так издевательски встретит. «Господи, помоги», — молила его душа. На кого уповать — не знал он, а на себя после унизительного вечера почти не надеялся. «Что я могу сделать с пятерыми? Как быть?» Понимал он, что житуха будет несладкой. Но изменить ничего нельзя. С волками жить — по-волчьи выть. И не выть, а лишь только подвывать.
Ему снились кошмарные сны. Он проснулся и обрадовался: как хорошо, что все было во сне. Но тут же вспомнил вчерашний вечер, и ему стало страшно. Сейчас ему хотелось, чтобы и тюрьма была лишь только сном. Он откинул одеяло, и в глаза ему ударил неяркий свет ночной лампочки, светившей, как и в боксике, из зарешеченного отверстия в стене. Нет — тюрьма не сон. «Сколько же сейчас времени? Скоро ли подъем?» — подумал он, поворачиваясь к стене и натягивая на голову одеяло.
Он лежал, и ему не хотелось, чтобы наступало утро. Что принесет ему новый день? Уж лучше ночь. Тюремная ночь. Тебя никто не тронет. Или лучше — одиночка.
Но вот дежурный в коридоре заорал: «Подъем!» — и стал ходить от двери к двери и стучать ключом, как молотком, в кормушки, крича по нескольку раз «подъем». Камера проснулась. Ребята нехотя вставали, потягивались, ругали дубака.
– Да, Камбала, ты сегодня дневальный,— с кровати сказал Миша, стряхивая на пол пепел с папиросы.
Слышно было, как соседние камеры повели на оправку. И у их двери дежурный забренчал ключами.
– На оправку! — распахнув дверь, крикнул дежурный.
Цыган, проходя мимо Коли, сказал:
– Выставь бачок.
Коля выставил и зашел за парашей.
– Смех,— услышал Петров в коридоре голос Миши,— а парашу кто будет помогать нести?
Смех вернулся в камеру, злобно взглянул на Колю, и они, взяв за ручки двухведерную чугунную парашу и изгибаясь под ее тяжестью, засеменили в туалет.
В туалете было холодно — здесь трубы отопления не проходили. После оправки ребят закрыли в камеру.
В коридоре хлопали кормушки: разносили еду. Открыли и у них.
– Кружки! — гаркнул работник хозобслуги, и Коля, взяв со стола кружки, в каждую руку по три, поднес к нему.
Тот шустро насыпал в каждую кружку по порции сахару специальной меркой, сделанной из нержавейки и похожей на охотничью мерку для дроби. Через несколько минут Коля получил шесть порций сливочного масла, завернутого в белую бумагу, а затем хлеб и занес бачок с кипятком.
Открылась кормушка, и баландер — молодая симпатичная женщина, стала накладывать кашу. Ребята облепили кормушку. Коля смотрел на согнутые спины малолеток. Миша и цыган стояли у кормушки первые и пожирали взглядом женщину, бросая комплименты и чуть ли не объясняясь в любви. В каждой камере ей уделяли внимание, иногда граничащее с цинизмом. В роли баландера выдерживала не каждая женщина, но многие соглашались: досрочное освобождение заставляло женщину пойти на этот шаг и стать объектом ежедневных излияний заключенных.
Парни сели за стол. В белый ноздристый хлеб, который в тюрьме давали малолеткам только на завтрак, они втерли пятнадцать граммов масла и стали завтракать. Ели они не торопясь, особенно когда пили чай с сахаром и маслом. Удовольствие растягивали.
После завтрака Коля собрал со стола миски и поставил их у дверей.
Теперь малолетки, лежа на кроватях, курили и ждали вывода на прогулку. Когда им крикнули приготовиться, Коля сказал:
– На прогулку я не пойду. У меня носков шерстяных нет и коцы здоровенные.
– Пошли,— позвал цыган,— мы ненадолго. Замерзнем — и назад.
Вместо, шарфов парни обмотали шеи полотенцами.
Но Коля остался.
Как хорошо быть одному. Вот бы они совсем не возвращались. Но ребята минут через двадцать вернулись. Румяные, веселые.
Отогревшись, цыган взял шахматы.
– Сыграем в шашки?
– Сыграем,— согласился Коля.
Вместо шашек расставили шахматы. Цыган обвел всех взглядом и спросил Колю: