— Уверена, ей не нужна свобода. Внуки — совсем другое дело. Гораздо проще, чем дети.
Интересно, у всех так? Наверное, да. Дети забирают кусок нашего сердца, и играют с ним, как хотят, а внуки — нет. С ними нет ни вины, ни ответственности, от которых так страдают матери. Одна только любовь.
Знаешь, Марк, когда ты родился, я чуть с ума не сошла. Невероятное, захватывающее чувство. Та часть меня, которая захлопнулась много лет назад, к отсутствию которой я давно привыкла, вдруг пробудилась к жизни. Я обожала тебя. Узнавала тебя. Любила тебя так, что душа болела.
Потом ты подрос и стал моим маленьким другом. Не отходил от меня ни на шаг, обустроился в моем кабинете и подолгу сидел там, рассматривая карты и рисунки, которые я привезла из экспедиций. И вопросы — нескончаемые вопросы, на которые я никогда не уставала отвечать. Напротив, я даже горжусь, что с моей помощью ты стал умным и образованным человеком.
— Да где же они? — бормотала Урсула, обшаривая сумку в поисках ключей от машины.
А я вдруг поняла, что не хочу ее отпускать…
— А вы знаете, что мой внук Марк — писатель?
— Знаю, — улыбнулась она, оставив сумку в покое. — Я читала его детективы.
— Неужели? — обрадовалась я.
— Да, очень интересно.
— Вы умеете хранить секреты? — спросила я.
Урсула закивала и наклонилась поближе.
— А я ни одного не читала, — прошептала я. — Во всяком случае, до конца.
— Никому не скажу! — рассмеялась девушка.
— Я так горжусь Марком и я пыталась, правда, пыталась. Каждый раз настраивала себя, что уж этот-то дочитаю. Но, как бы мне ни нравилось начало, я все равно бросала на середине. Я обожаю хорошие детективы — Агату Кристи и так далее — но все эти кровавые описания, которые сейчас в моде… Нет, это не по мне.
— Так вы же служили медсестрой в госпитале!
— Война — это война, убийство — это убийство.
— Может, следующая книга…
— Может быть. Только вот не знаю, когда она появится.
— Марк перестал писать?
— Недавно он пережил серьезную потерю.
— Да, я читала, у него умерла жена. Бедная. Аневризма, да?
— Да. Так неожиданно…
— У меня папа так же умер, — вздохнула Урсула. — Мне было четырнадцать, я уехала в лагерь. И мне ничего не сказали, пока я не вернулась домой.
— Ужасно, — покачала я головой.
— Я поссорилась с ним перед отъездом. Сейчас даже не помню, из-за чего, ерунда какая-то. Хлопнула дверцей машины и даже не обернулась.
— Вы были подростком. Они все такие.
— Я вспоминаю его каждый день, — Урсула зажмурилась на секунду и снова открыла глаза. — А Марк? Как он перенес смерть жены?
— Плохо. Винит себя.
Урсула кивнула без тени удивления, будто знала о чувстве вины все.
— Я даже не представляю, где он сейчас.
— Как же это? — удивилась Урсула.
— Марк пропал. Мы с Руфью не знаем, где он. Уже почти год.
Урсула встревожилась.
— Но с ним… все в порядке? Он дает о себе знать? — Она встревоженно впилась в меня глазами. — Звонит? Пишет?
— Открытки, — ответила я. — Марк присылает открытки. Без обратного адреса. Боюсь, он не хочет, чтобы мы его нашли.
— Ну надо же, — Урсула глядела на меня с сочувствием. — Как жаль.
И тогда я рассказала ей о кассетах. О том, как я боялась тебя не дождаться. И как придумала записать свои воспоминания.
— Замечательно придумали! — искренне восхитилась она. — А куда вы их пошлете?
— У меня есть один адрес в Калифорнии. Марк жил там у своего друга, год назад. Пошлю туда, а вот получит ли он…
— Непременно получит, — уверенно сказала Урсула. Конечно, это были просто слова, сказанные для поддержки, но мне хотелось слушать их снова и снова.
— Вы правда так думаете?
— Да, — с непоколебимой уверенностью молодости повторила она. — А еще я думаю, что Марк вернется. Ему просто нужно время и место, чтобы понять, что он не виноват. Что жене ничем нельзя было помочь.
Урсула встала и наклонилась над моей кроватью. Взяла плеер и положила мне на колени.
— Не бросайте свои записи, Грейс, — сказала она, целуя меня. — Марк обязательно вернется домой. Вот увидите.
* * *
Ну, хватит. Я отвлеклась. Рассказываю тебе о том, что ты и так знаешь. Непростительная слабость: неизвестно ведь, сколько у меня вообще осталось времени. Итак: на полях Фландрии бушуют сражения, могилы майора Джонатана и лорда Эшбери еще не остыли, а впереди целых два года войны. Молодые парни со всех концов земли танцуют смертельный вальс. Сперва майор, потом Дэвид…
Нет, нет у меня ни сил, ни желания описывать их гибель. Достаточно того, что я о ней упомянула. Вместо этого мы вернемся в Ривертон, в январь тысяча девятьсот девятнадцатого. Война окончена, и Ханна с Эммелин, которые провели два года в Лондоне, в городском доме леди Вайолет, вернулись к отцу. Они изменились: очень повзрослели с тех пор, как мы последний раз о них говорили. Ханне восемнадцать, ей пора выходить в свет. Эммелин четырнадцать, и она топчется на пороге взрослой жизни, горя желанием в нее ворваться. Игры прошлых лет ушли со смертью Дэвида. Особенно Игра. Правило номер три: в Игру играют трое. Ни больше, ни меньше.
Вернувшись в Ривертон, Ханна первым делом достала с чердака китайскую шкатулку. Я тайком наблюдала за ней. Ханна спрятала шкатулку в холщовую сумку и отнесла к озеру.
Я спряталась у тропинки, у фонтана с Икаром и подсмотрела, как она донесла сумку до лодочного сарая. Постояла, огляделась — я нырнула поглубже в кусты, чтобы она меня не заметила.
Ханна подошла туда, где берег резко обрывался к воде. Встала спиной к обрыву и пошла, переставляя ноги так, что носок одной туфли касался каблука другой. Спустившись к озеру, отсчитала три шага и остановилась.
Повторив этот маневр еще два раза, Ханна опустилась на колени и открыла сумку. Достала небольшую лопатку (наверняка, стянула у Дадли) и начала копать.
Сперва это оказалось нелегко — берег был покрыт плотным слоем гальки, потом Ханна добралась до мягкой почвы, и дело пошло быстрее. Она не останавливалась, пока горка вынутой земли не выросла примерно на фут.
Ханна достала из сумки китайскую шкатулку и уложила ее в вырытую яму. Хотела уже засыпать землей и вдруг остановилась. Снова вытащила, открыла, взяла одну из миниатюрных книжек. Раскрыла медальон, что висел у нее на шее, и спрятала книгу туда, а потом вернула шкатулку в яму и начала закапывать.
Здесь мне и пришлось ее оставить — мистер Гамильтон мог меня хватиться, а он был не в том настроении, чтобы шутки шутить. На кухне кипела работа: мы готовились к первому послевоенному обеду. От некоторых из приглашенных, по словам мистера Гамильтона, зависела Судьба Семейства.
Так и вышло. Мы даже представить себе не могли, насколько она от них зависела.
БАНКИРЫ
Переводя взгляд с мистера Гамильтона на нас с Нэнси миссис Таунсенд со знанием дела процедила: «Банкиры». Она навалилась на сосновый стол и с помощью мраморной скалки пыталась победить комок упругого сладкого теста. Остановилась передохнуть, утерла лоб, оставив на лбу полосу муки. — Американцы эти, — пояснила она, не обращаясь ни к кому в отдельности.
— Нет, миссис Таунсенд, — возразил мистер Гамильтон. Он внимательно изучал серебряный набор для специй, отыскивая несуществующие пятна. — Миссис Лакстон действительно из нью-йоркских Стивенсонов. А вот мистер Лакстон такой же англичанин, как и мы с вами. «Таймс» пишет, что он откуда-то с севера.
— Значит, из этих новых выскочек, — фыркнула миссис Таунсенд. — Не смог не жениться на ее деньгах.
— Возможно, мистер Лакстон, действительно выбрал невесту из богатой семьи, — чопорно ответил мистер Гамильтон, — но он, несомненно, сумел увеличить ее состояние. Банковское дело — непростой бизнес, надо соображать, кому дать ссуду, а кому и отказать. Конечно, их нельзя назвать сливками общества, но таковы все бизнесмены.
Миссис Таунсенд хмыкнула.
— Будем надеяться, они дадут хозяину столько, сколько нужно, — сказала Нэнси. — Нам бы тут не помешала кругленькая сумма.
Мистер Гамильтон выпрямился и метнул в меня суровый взгляд, хотя я вообще молчала. Во время войны Нэнси много работала в деревне и очень изменилась. Нет, обязанности свои она выполняла по-прежнему тщательно, но когда мы отдыхали, сидя за столом, она гораздо свободней высказывала свое мнение и не боялась спорить. Меня пока еще не захватил этот дух свободы, и мистер Гамильтон, видно, решил, что лучше потерять одну заблудшую овцу, чем рисковать всем стадом, и присматривал за мной в оба глаза.
— Что это за разговоры? — не сводя с меня взгляда, вопросил он. — Ты же отлично знаешь, Нэнси, что мы не вправе лезть в дела хозяев.
— Простите, мистер Гамильтон, — без тени раскаяния сказала Нэнси. — Только я ведь вижу: с тех пор, как мистер Фредерик поселился в Ривертоне, он закрывает комнаты быстрей, чем я моргнуть успеваю. А из западного крыла всю мебель продали. И бюро красного дерева, и кровать леди Эшбери, ту, датскую. — Нэнси глянула на меня поверх тряпки для пыли. — А Дадли говорит, что лошадей тоже почти не осталось.
— Его светлость просто не хочет тратиться понапрасну, — возразил мистер Гамильтон. — Западные комнаты закрыли, потому что Альфред был на войне, а ты работала в деревне, и юная Грейс просто не справлялась с их уборкой в одиночку. А что касается конюшен — к чему его светлости лошади, когда он сам производит прекрасные новые автомобили?
В воздухе зазвенело любопытство. Мистер Гамильтон не спеша снял очки, подышал на стекла и с победным видом протер их начисто.
— Чтобы вы знали, — сказал он, водружая очки обратно, на свое законное место, — конюшни перестроят в новейшего типа гаражи. Самые большие в графстве.
Нэнси немного растерялась.
— И все равно, — понизив голос, сказала она. — В деревне говорят…
— Чушь, — оборвал ее мистер Гамильтон.
— О чем говорят-то? — полюбопытствовала миссис Таунсенд. Ее грудь колыхалась в такт движениям скалки. — О делах хозяина?
У лестницы шевельнулась чья-то тень, и на свет вышла худенькая женщина средних лет.
— Мисс Старлинг! — вздрогнул мистер Гамильтон. — Я вас и не заметил. Входите, Грейс сделает вам чаю. — Он повернулся ко мне — губы стиснуты, как застежки кошелька. — Ну-ка, Грейс, — кивок в сторону плиты, — чашку чаю для мисс Старлинг.
Мисс Старлинг кашлянула и отошла от лестницы. Осторожно подобралась к ближайшему стулу и села, сжимая веснушчатой рукой маленькую кожаную сумку.
Мистер Фредерик нанял Люси Старлинг личным секретарем для работы в Ипсвиче, на заводе. Когда война кончилась и семейство переехало в Ривертон, она стала приходить к нам из деревни дважды в неделю. Во внешности Люси не было ничего примечательного. Русые волосы под скромной соломенной шляпкой, скучная коричневая юбка, простая белая блузка. Единственное украшение — маленькая кремовая брошь-камея, которая сама, казалось, сознавала свою заурядность и бессильно свисала с воротника, демонстрируя незамысловатую серебристую застежку.