Потом родители удивлялись — петли точно ножом срезало. Я ворвалась в комнату. Их там было четверо. Они уже бросили играть в карты и были все у моего стола. “Это ты, Гробыня? А ну, песик, на место! Марш в туалет!” — сказал мне братец. И тут…
Склепова сжала и разжала ладони. Щеки у нее пылали от негодования. Она заново переживала тот миг.
— Не важно, что было дальше… Ты, Бульон, личность ранимая, не буду тебя грузить. Скажу лишь, что к тому моменту, как меня забрали на темное отделение, брат и его приятели не просто меня уважали. Они меня чудовищно уважали! Чуть ли не тапочки носили в зубах, не говоря уже о прочем!..
Неожиданно в рюкзачке у Склеповой заверещал зудильник.
— А это еще что? Кто меня дергает? — буркнула Гробыня.
Пока она открывала рюкзак и рылась в нем, зудильник едва не лопнул от негодования. Бульонов с изумлением смотрел на плоское блюдо, производившее назойливые звуки. Гробыня на секунду задумалась, соображая, не совершает ли она чего-то непоправимого, отвечая по зудильнику при лопухоиде. Но врожденное разгильдяйство победило. Склепова махнула рукой, словно говоря: ладно, чего уж там?! какие тут тайны?
— Гробыня? Ты куда подевалась? — появляясь на блюде, с возмущением произнес Готфрид Бульонский.
— Да здесь я, здесь! Чего трезвонить-то? — недовольно сказала Склепова. К Спящему Красавцу она всегда относилась малость прохладно.
— Как ты со мной разговариваешь? Я звоню по просьбе Зуби… К тебе вернулась магия?
— Да вроде, — проворчала Гробыня, опасливо косясь на Генку.
— Сарданапал тебя ждет! Ты летишь в Тибидохс или нет?
— Уже лечу! Разве не видно? — сказала Склепова.
— Летишь? Ты уверена? А почему я вижу занавески? — подозрительно спросил Готфрид.
— Занавески? Какие занавески? Это тучки так глючат! — пояснила Гробыня и, сохраняя на лице невинное выражение, принялась энергично трясти зудильник.
— Что случилось? Почему ты рябишь? — удивился Готфрид.
— Алло, гараж! Помехи связи!.. Я скоро буду! — заявила Гробыня и, поспешно отключившись, нахмурилась. — Вот дурак этот Готфрид! Прямо капитальный! — задумчиво сообщила она Генке. — Попробуй я выкинуть такую штуку с его женой, мне все каникулы пришлось бы изучать жизнь крыс.
— Это как? — не понял Бульон.
— А так. Изнутри шкурки. Или еще хуже: все пальцы на руках превратились бы в дождевых червей… Вообрази, мерзко, да? Одна радость: отшибает аппетит не тебе одной.
Генка Бульонов изумленно заморгал. Во все глаза он смотрел на говорящее блюдо.
— Это чего такое было, а? — взволнованно поинтересовался он.
— Да так, мелочь! Психованная миска… Не обращай на нее внимания. Кстати, только что в голову пришло. Ты этому не родственник?
— Кому?
— Да Готфриду же! Поднапряги чуток извилины. Бульонов — Бульонский, Генка — Готфрид. Похоже, да? Если разобраться, мир полон копий одного и того же. Порой мне кажется, что на свете живет от силы человек двадцать, но все они для забавы укрываются в разных телах. Я до этого додумалась, когда мне стали попадаться совершенно одинаковые парни. А потом я поняла, что не только парни. Прям замкнутый круг какой-то. Куда ни пойдешь — встречаешь одно и то же. Иногда мне кажется, что людей в мире не больше, чем карт в колоде.
— Нет, Бульонский мне не родственник! — сказал Генка, которому это сравнение не очень-то понравилось.
Гробыня покачала головой.
— Напрасно. Готфрид вроде аристократ какой-то. Кладов небось в свое время напрятал — обалдеть.
— Напрасно. Готфрид вроде аристократ какой-то. Кладов небось в свое время напрятал — обалдеть. Можно было бы грузануть его: типа я твой любимый праправнук, приперся стрельнуть чуток деньжат. Грузовик с прицепом…
Мадемуазель Склепова замолчала и зевнула, добавив в зевок немного загадочности. Похоже, мыслями она была уже в Тибидохсе.
— Ну все, Бульон, хорошенького понемножку! Пообщался с девушкой, и цигиль-цигиль ай лю-лю! — распорядилась она, спрыгивая с подоконника. — Еще целовать будешь? Ты куда целуешь, киса? В лоб целуют покойников, а я еще теплая. Ладно, фиг с тобой, золотая рыбка, плавай дальше! А теперь отвернись!.. Девочке надо кое-что сделать!
Покраснев как рак, Генка послушно отвернулся. Когда же несколько секунд спустя он вновь перевел взгляд на окно, подоконник был уже пуст. Подскочив к окну, пораженный Бульонов успел увидеть как, выбрасывая из трубы подсвеченную реактивную струю, пылесос быстро уносится к дальним домам. Гробыня, повернувшись, помахала ему рукой.
— Пока, малыш! Слушайся маму! — донеслось до него.
Генка долго и тупо стоял у окна, машинально дергая рукой занавеску. Он был даже не удивлен. Он был раздавлен. Потом отвернулся и сел на пол.
— Сарданапал беспокоится: вернулась ли к тебе магия?., — повторил он за Готфридом. — Магия… Тибидохс… Магия… Когда же, где же это было?
Генка стиснул виски руками. Голова у него раскалывалась. Ночной визит “мадемуазель Склепофф” и связанные с ним чудеса переполошили его. Старая блокировка, поставленная Медузией, не выдерживала натиска новых впечатлений и трещала по швам. Стирая у Бульонова память после той истории с фигуркой, доцент Горгонова никак не предполагала, что ему вновь придется столкнуться с чем-то выходящим за грань обычного, иначе выбрала бы другое, более глобальное заклинание.
— Летающий пылесос… Нет, тогда был не пылесос. Скрипка? Гитара? Нет, больше! Кон… контрабас… Она же называла его только что: КОНТРАБАС! Я вспомнил… Тибидохс!.. Я тоже мог там учиться, но меня не взяли! Проклятая фигурка! — крикнул он.
В коридоре зашаркали тапки. Поняв, что разбудил маму, Генка торопливо выключил свет и бросился в кровать.
— Не хочу быть лопухоидом! Не хочу! Плохо мне здесь! — шептал он, слушая, как поворачивается дверная ручка.
Вновь вспыхнул свет. Мама стояла в проеме — крохотная, но убийственно решительная.
— Я знаю, что ты не спишь! Не притворяйся!
— А… Что? Где?.. Я спал! — притворяясь, что зевает, недовольно возразил Генка.
— Не ври. Ты даже не щуришься от света. Почему окно открыто? С кем ты разговаривал? — требовательно спросила мама.
— У меня была девушка, — сказал Генка. Порой, чтобы обмануть, проще всего сказать правду.
— В самом деле? И где же она?
— Вышла через окно.
Мама покосилась на раму и хмыкнула. Она реально смотрела на вещи. Девушки, выходящие через окно восьмого этажа, чаще оставляют след на асфальте, чем в чьей-то жизни.
— Больше не смей открывать даже форточку! Форточки, как, кстати, и девушки, придуманы для здоровых людей, а не для таких болезненных, как ты! — проговорила она. — Тебе все ясно?
— Так точно, — басом сказал Генка,
— Не “так точно”, а “да, мамочка!”.
— Да, мамочка!
— И не вздумай больше включать по ночам компьютер. Твои бредовые книжки я тоже забираю. Получишь после экзаменов, если сдашь все тесты. Большего я от тебя не ожидаю.
Мама плотно закрыла окно, собрала с пола оккультные книги Бульона и, бросив на сына еще один пытливый взгляд, вышла.