Ты более свободный человек, чем я, пес, хотя я и не знаю еще твоего имени. Мне что-то приходит на ум…
Доутри осушил бутылку, подбросил ее и дал знак открыть вторую.
— Твое имя, сынок, не так-то легко придумать. Оно, конечно, звучат по-ирландски, но как? Пэдди? Ладно, кивни мне только головой. Это имя недостаточно благородно. Оно слишком простое? Баллимена подошло бы, но это имя звучит уж очень по-дамски, мой мальчик. Ты ведь мальчик. Блестящая мысль! Бой! Посмотрим-ка. Банши-бой! Не годится. Лэд-Эрин!
Он одобрительно кивнул и достал вторую бутылку. Он пил, раздумывал и снова пил.
— Я нашел! — торжествующе заявил он. — Киллени — хорошенькое имя. Ты у меня будешь Киллени-бой. Не оскорбляет это ваши благородные чувства? Звучит громко, благородно, точно это граф или разбогатевший пивовар. Многим из этой братии я помог нажиться за свою жизнь.
Доутри допил бутылку, схватил двумя руками морду Майкла и, нагнувшись, потер носом об его нос. Затем он внезапно разжал руки, и Майкл, блестя глазами и помахивая хвостом, смотрел в лицо своего бога. Нечто вполне сознательное — настоящая душа — мерцало в глазах собаки, преданно обожающей этого седеющего бога, говорящего ему непонятные речи, которые все же находили прямой и радостный отклик в его сердце.
— Эй, Квэк, сюда!
Сидевший на корточках Квэк перестал полировать черепаховый гребень, вырезанный Доутри по собственному рисунку, и посмотрел вверх, готовый тут же исполнить приказание своего господина.
— Квэк, запомнить крепко, как этот собака зовут, имя этот собака — Киллени-бой. Этот имя крепко запомнит твой голова. Квэк говорит собака Киллени-бой. Понял? Твой забыл, мой снесет башка. Киллени-бой, понял? Киллени-бой.
Когда Квэк снимал его башмаки и помогал ему раздеваться, Доутри сонными глазами посмотрел на Майкла.
— Я нашел, паренек, — объявил он, вставая, и, качаясь, направился к своей койке. — Я нашел тебе имя, а вот тебе и аттестат. Я и это нашел тебе, — бойкий, но разумный. Оно пристало к тебе, как обои к стенке.
Бойкий, но разумный, — вот ты какой. Киллени-бой… бойкий, но разумный… — продолжал он бормотать, пока Квэк помогал ему устроиться на койке.
Квэк продолжал полировать. Он беззвучно шептал что-то и, напряженно наморщив брови, обратился к баталеру.
— Господин, какой имя этот собака?
— Киллени-бой, безмозглый людоед, Киллени-бой, — сонно бормотал Доутри. — Квэк, черный кровопийца, беги-ка и достань бутылка хорошо холодный.
— Нету, господин, — дрожащим голосом ответил негр, следя глазами, как бы в него чего не бросили. — Твой шесть бутылок уже выпил.
Вместо ответа он услышал храп.
Чернокожий, с пораженной проказой рукой и едва видным утолщением кожи на лбу между бровями, характерным для этой болезни, склонился над работой, шевеля губами и время от времени повторяя: «Киллени-бой».
Глава V
Майкла держали взаперти в каюте баталера, и он в течение нескольких дней не видел никого, кроме баталера и Квэка. Никто не подозревал о его присутствии на борту, и Дэг Доутри, отлично понимавший, что он украл собаку, принадлежащую белому, надеялся скрыть ее и перевести на берег в Сиднее.
Баталер скоро оценил выдающуюся понятливость Майкла. Ему как-то раз пришлось дать последнему косточку цыпленка, и двух уроков, которые едва можно назвать уроками, так как каждый из них длился не более полуминуты, а оба были даны в продолжение пяти минут, — двух уроков было достаточно, чтобы приучить Майкла разгрызать эти кости в углу у самой двери. Майкл, получая косточки, без всяких напоминаний, тащил их в свой уголок. И это вполне понятно. Он схватывал сразу, что баталер от него требовал, а служить баталеру было для него счастьем.
И это вполне понятно. Он схватывал сразу, что баталер от него требовал, а служить баталеру было для него счастьем. Баталер был добрым богом, и его любовь Майкл чувствовал в голосе, в прикосновении рук, в манере тереться носом о его нос или обнимать его. Ведь все жертвы вырастают на почве любви — то же случилось и с Майклом. Если бы баталер приказал ему оставить в покое только что принесенную в заветный угол косточку, Майкл принес бы ему жертву, исполнив этот приказ. Таковы собаки, единственные животные, которые радостно и весело виляют всем телом, бросая недоеденный кусок, чтобы последовать за своим хозяином или услужить ему.
Доутри все свое свободное время проводил с сидящим взаперти Майклом, который скоро отучился скулить и лаять. В эти часы дружеской беседы Майкл приобрел много познаний. Доутри убедился в том, что такие простые понятия, как «да», «нет», «встань» и «ложись», Майклу уже известны, и он расширил эти понятия, например: «ступай на койку и ложись там», «ступай под койку», «принеси один башмак» и «принеси два башмака». Без всякого труда Майкл выучился кувыркаться, «молиться», «умирать», сидеть с трубкой, в шляпе и не только стоять, но и ходить на задних лапах.
Затем пришел черед трюка «нельзя и можно». Доутри со словом «нельзя» клал на угол койки, вровень с носом Майкла, соблазнительный кусок раздражающе пахнувшего мяса или сыра, и Майкл не дотрагивался до него, пока не раздавалось вожделенное «можно». Доутри, не освободив его от «нельзя», мог уходить из каюты на срок до шести часов, и по возвращении находил нетронутым кусок мяса, а Майкла спящим в углу койки, на отведенном ему месте. Однажды, когда баталер вышел из каюты, а нос Майкла находился на расстоянии дюйма от запретного куска, Квэк в шутку потянулся за ним, но Майкл быстро схватил его руку зубами.
Но все эти трюки, так охотно проделываемые им для баталера, Майкл ни за что бы не повторил для Квэка, несмотря на то что в Квэке не было ни зла, ни недоброжелательства. Дело в том, что Майклу, с первого проблеска сознания, внушали разницу между белыми и чернокожими.
Чернокожие были всегда слугами белых — так он, во всяком случае, запомнил, и всегда чернокожие возбуждали недоверие, считались способными на любое злодеяние и требовали тщательного надзора. Долгом собаки было служить своему белому богу, не спуская внимательных глаз со всех чернокожих.
Майкл разрешал Квэку следить за его пищей и питьем и оказывать ему другие услуги, вначале во время своего отсутствия, а затем и в любое время. Он понял, не раздумывая много над этим, что все, что Квэк для него делал, и все, что Квэк ему давал есть, исходило не от него, а от их общего господина.
Квэк не завидовал Майклу и сам старался услужить ему, чтобы доставить удовольствие господину, который спас его от разъяренных собственников свиньи в тот страшный день на острове Короля Вильгельма, — и он заботился о Майкле ради господина. Видя любовь господина, Квэк сам полюбил Майкла — так же, как любил все принадлежащее баталеру, — безразлично, было ли это платье и сапоги, которые он ему чистил, или шесть бутылок пива, которые он для него ежедневно замораживал на льду.
По правде говоря, душа Квэка была душой раба, а Майкл был прирожденным аристократом. Он из любви мог служить баталеру, но чувствовал себя выше чернокожего. Квэк был рабом по природе, а в природе Майкла рабского было не многим больше, чем в североамериканских индейцах, которых тщетно пытались обратить в рабство на плантациях Кубы. Это нельзя было поставить Квэку в вину или Майклу в заслугу. Наследственность Майкла, годами строго контролируемая людьми, слагалась из храбрости и верности. Храбрость и верность неизменно приводят к гордости, а гордость не может существовать без чести, как честь без сознания собственного достоинства.