— Ты хочешь еще что-то сказать, так говори!
— Сергей Владимирович, не хотелось бы, но рабочий класс давит!
— Это как же?
Поднимает трубку, звонит нашему наркому Шахурину, главному инженеру ВВС Маркову. Все исправили, конечно.
Он умел создать такой климат, так воспитать людей, что думали не о зарплате, а о том, как выполнить задание.
В Куйбышеве нас было около 60 человек. В райисполкоме давали талоны на подселение к местным жильцам. Дали нам с товарищем адрес на две семьи. Пришли, а там уже живет работник НКВД, и нас не пускают. Дали нам другой адрес, мы и смотреть не пошли, угол так угол, временно, какая разница. Но нам подсказали: идите и сразу прописывайтесь, а то приедет другой завод, займут. Кто опередил, тот и вселился. А в эту ночь пришел поезд с какими-то деталями, пришлось разгружать. Мы не пошли по адресу, а один наш товарищ пошел. В перечне адресов у него и наш адрес оказался. И он пожаловался Ильюшину, что мы отбили у него квартиру. Ильюшин нас вызвал: «Как же вы?»
А у него, если сложилось мнение, слова не скажешь. Прошло две недели, и мне говорят: «Знаешь, почему тебя не наградили? Из-за этой комнаты».
«Мы работаем не за награды, мы работаем ради страны, ради нашей победы», — ответил я. А вскоре первая партия уезжала в Москву. Шу-шу-шу — все хотят ехать. И он назвал тех, кому возвращаться, в том числе и меня. Значит, почувствовал, что мы не могли так поступить. А тот, что на нас пожаловался, когда вернулся, поехал представителем в Англию по блату, хотя Ильюшин его не отпускал, но, когда приехал, он его не взял...
Вернулись из Куйбышева, я жил в Новогирееве в тяжелых условиях. Движения не было. Ночевали на заводе. Потом нам выделили квартиры на Фрунзенской набережной, а мне не досталось.
А через некоторое время было так. Сейчас и представить невозможно, чтобы генеральный подошел к чертежной доске и сказал инженеру:
«Сема, ты согласен получить комнату на Чистых Прудах?»
«Еще бы!»
Он всегда сам знал, кто в чем нуждается».
Этот человек крепко держал дело в руках — от самолета до распределения картошки среди сотрудников. С утра до вечера голодные...
В войну режим работы ОКБ был такой: в 8 утра начинали, в 23, а то и в 23.30 заканчивали. Перерывы — час на обед и полчаса на ужин. Те, что были послабей, немногие, уходили в половине десятого. Им завидовали: на полтора, а то и на два часа раньше уходят! Так каждый день, кроме субботы. В субботу работали до 17 часов. В воскресенье выходной. Ильюшин организовал по карточкам завтрак, обед и ужин. А после работы получали по кусочку омлета — за счет ОРСа. По талонам выдавали табак. Председатель цехкома изображает талоны, штампики ставит на них». Сколько наших поколений радостно держало в руках всевозможные талоны и карточки!
«Филичевый табак получали, — говорит И.В. Жуков. — Мор-шанская махорка — для армии, там такие коряги, газету крутим, бумаги папиросной нет. Были разные описания, свистнули их, искурили».
Часов в десять вечера Ильюшин появлялся в отделе общих видов: «Ну, ребятушки, покурим!»
Сам не курил, но приносил из своего сейфа маленькие пачечки «Казбека»: «Тебе, тебе, тебе...» Знал всех, кто курит.
А потом запретил курить. Как-то по привычке говорит свое «ну, ребятушки, покурим!», идет в кабинет за папиросами, смущенно возвращается: «Простите, я забыл, что запретил курить!»
Зашел Коккинаки, который и курил повсюду, и вообще вел себя везде, как дома.
«Володя, смотри, какой хороший воздух у нас, когда курить перестали!» — говорит ему Ильюшин.
«Вот если б ты еще и есть отучил, тогда б воздух еще чище стал!» — отвечает Коккинаки.
Первую военную зиму жили на работе, спали под столами. Семьи в эвакуации. Домой в холодную комнату не тянуло. А на следующую зиму, в 1943-м, вернулись семьи. Нужно дрова на санях привезти, распилить, расколоть. Люди после работы в час ночи приходили домой, на ногах не держались. Ильюшин нашел решение.
Дрова заготавливали и пилили централизованно на предприятии. Каждый приходил из дому с рюкзаком, и ему в рюкзак клали столько дров, сколько нужно на один день. Пилили сами, но имелась циркулярная пила. Сами кололи — приятно было встряхнуться после целого дня сидения. И никаких дополнительных людей не надо.
«Каждый день принести дневную порцию ничего не стоило, и транспорта не нужно. Получили райскую жизнь с отоплением», — говорили илыошинцы.
Ильюшин думал, как сделать так, чтобы люди максимум времени и способностей отдавали работе.
«Занялся упрощением чертежного хозяйства, — вспоминает Левин. — Сейчас этому не очень придают значение. Чертим много лишнего. Он где-то достал американские материалы, собрал руководителей:
— Мало выполнить чертеж. Надо вычертить с минимальными затратами. Например, круглая деталь. Привыкли рисовать две проекции. А зачем? Одну! Это же элементарно понятно. Зачем рисуем заклепки, болты, гайки? Это же варварство, ведь они стандартные!
— Мне на всю жизнь запомнилось, какой это лишний труд, — продолжает Левин. — Когда для серии выпускали чертежи ДБ-3, три лучшие копировщицы ОКБ трое суток наносили на кальку общий вид центроплана, чертили эти гаечки — труд, который никому не нужен, но считавшийся нормальным. Вот тогда Сергей Владимирович и повел с этим борьбу. Он придумал нумерацию:
— Зачем писать нули? Столько лишних нулей! Значащие цифры и пишите.
Потом стандартизаторы нас взяли за горло, и вот сейчас сидим и рисуем нули в номерах чертежей.
Он был жестким по характеру, но не ругался, действовал спокойно, без шума. Знал у каждого слабое место, умел так поддеть, чтоб у тебя самого возникло желание сделать то, что нужно:
— Ты столько лет проработал и не можешь сделать? Что, мне тебя отругать, что ли? Да не хочу я тебя ругать, ты сам должен понимать...
Другому говорил иные слова, знал, например, что премия на него больше действует. Без шума умел заставить людей подчиниться. С ним не было разговоров — а что за это будет, какая премия...
«Надо сделать. А об остальном я буду думать. Сумею — чего-нибудь подкину, а не сумею — так пройдет».
«Людям надо обязательно помогать, — говорил он, — но до того предела, пока мы не входим в зону уголовного кодекса. Вы должны четко знать границы. С уголовным кодексом шутить нельзя. Лишний раз подумайте».
А в войну были всякие ловчилы...
Ильюшин стал называться генеральным конструктором, а начальником ОКБ он назначил Ворога. От техники ему пришлось немного отойти, но все конкретные вопросы решал он. Ему доверяли психологически. Скажем, работу до этого места делает один, а дальше другой. Где провести границу? Каждый старается ее отодвинуть от себя. Ильюшин скажет: вот так! И разговоры окончены.
Я ему многим обязан и считаю, что все заслуги, которые на нас навешаны, это его заслуги».
«В ОКБ он принимал резкие меры, — говорит В.А. Борог. — Были инакомыслящие люди, с которыми он не мог найти контакт. Он одно, те — другое.
Был один сотрудник — обижал, оскорблял, ни с кем не считался. Ильюшин собрал начальников бригад, поговорил в его присутствии. А тот:
— Сергей Владимирович, я ручаюсь головой!
— А сколько твоя голова стоит? Я предлагаю тебе два выхода из этого положения: ты подаешь заявление об уходе или я тебя увольняю!
— Но сгоряча не выгонял, — продолжает Борог. — Раза три у меня с ним были серьезные стычки, я даже принес ему заявление — прошу меня уволить. Но я уж поработал порядочно.
— Ладно, — положил он заявление, — подпишу. — Я ушел. Через полчаса вызывает по какому-то вопросу: — Как там дела идут? — Я ответил. И не стал спрашивать, подписал он, не подписал мое заявление. Я остыл, он остыл.
Взгреет, а через час звонит, как не бывало.