Будет петь замполит, - он кивнул на майора куща, - потом цирковые номера моториста Иванова. Еще есть в столовой тарелки?
Майор Кущ пояснил:
- Моторист Иванов крутит сейчас алюминиевые миски.
- Ну тогда ничего, пусть крутит. Будут и другие номера. В общем есть программа у Куща.
Вечером состоялся концерт самодеятельности. Кущ пел свою любимую песню "Дивлюсь я на небо"... Иванов выступал с цирковыми номерами. Исполнялась кантата "Идет война народная" полкового композитора Саши Бормотова. И другие номера тоже были. Действительно, у майора Куща всегда была наготове программа самодеятельности.
А дальше отдых после трудового дня, вот и закончился день 13 сентября 1943 года. Завтра опять бой".
Дни фронтовых будней мало чем отличались один от другого. Обычные дни напряженных и опасных вылетов с победами и боевыми потерями. В этой, ставшей уже повседневной, работе недавно пришедшие на пополнение молодые однополчане приобретали опыт, проявляли мужество и самоотверженность, отвагу и героизм, а случалось, и настоящие подвиги. На войне как на войне.
Подвиг Николая Калинина
Наши войска гонят фашистов все дальше и дальше на запад, к Керченскому проливу.
Освобождена станица Славянская, родина Николая Есауленко. С разрешения нового командира полка подполковника Галущенко, Прохоров и Есауленко на ПО-2 летали к матери Николая. Пробыли там два дня. Привезли массу впечатлений о встрече с родными и близкими Есауленко.
А 17 сентября мы перебазировались ближе к линии фронта, в станицу Славянскую. Не успели еще зарулить на стоянки, как поступило срочное задание : бить по немецким эшелонам на станции Джигинская.
Мне приказано вести четверку. В составе группы - экипажи Александра Маркова, Николая Калинина, Николая Антонова.
Как всегда перед вылетом, майор Провоторов, поставил задачу, предупредил:
- Поосторожнее, Гриша... Зениток там чертова уйма.
Линия фронта находилась в постоянном движении, и где расположены зенитные точки противника, мы, конечно, в этот раз не знали. Поэтому было решено нанести короткий удар с хода, с прямой. Затем разворот на 180 градусов, обстрел пушечно-пулеметным огнем и уход от цели со снижением до бреющего полета.
Спокойно миновали линию фронта. Ни истребителей, ни зениток. Подошли к станции. Вижу два эшелона. Небольшой доворот, и мы входим в пикирование. Две-три очереди из пушек, залп РСов, небольшое упреждение на глазок - и бомбы пошли в цель. Порядок!
Теперь быстрый разворот на 180 градусов для повторной атаки.
И вдруг со всех сторон засверкали красные шарики "эрликонов"! "Ах, бандюги, плотный огонь по ведущему! Старый прием!.."
Треск справа спереди! В кабине стало жарко, как возле чугунной печки. "кажется все, - мелькнула мысль, - горим..."
Но нет, еще не все. Мотор пока работает отлично. Запахло кипящей водой. "Ага, значит, пробита система охлаждения, но сам мотор не пострадал. Долго, однако, не протянет, перегреется и заклинит... до своих далеко, километров сорок... не дотянуть... надо на север, ближе к реке Кубань. Там камыши и кустарник. Можно спрятаться, пока придут наши..."
Разворот влево. курс 360 градусов. Оглядываюсь назад. За мной идут только два самолета: Марков и Калинин. "Где же Антонов?" в свистопляске огня и маневров я не заметил, как он куда-то исчез.
Три-четыре минуты полета, и вот она, полноводная красавица Кубань. Идем на восток, вдоль северного берега. Скорость заметно падает. Обороты двигателя уменьшаются. Вот-вот мотор остановится. И тогда немедленная посадка прямо перед собой, где придется... нет, этого допускать нельзя. Надо найти заранее более или менее пригодную площадку. Пожалуй, эта... Пора, пока не поздно... "Убрать газ. Выпустить посадочные щитки. Шасси не выпускать. Садимся на фюзеляж.
Эта проблема волновала романтиков с точки зрения неполной адекватности любого текста непосредственному переживанию, так как текст всегда «после»; Бродского же здесь волнует не столько выразимость или невыразимость эмоций, сколько, если можно так выразиться, «неостановимость мгновения».
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.
(«Зимним вечером в Ялте», ОВП)
По счастливому совпадению, приблизительно тогда же, когда началось знакомство с Рейном, Бродский открыл для себя Баратынского. Встретившись с Рейном после вызванного эмиграцией шестнадцатилетнего перерыва в 1988 году, Бродский на вопрос старого друга: «А что тебя подтолкнуло к стихам?» – ответил: «Году в пятьдесят девятом я прилетел в Якутск и прокантовался там две недели, потому что не было погоды. Там же, в Якутске, я помню, гуляя по этому страшному городу, зашел в книжный магазин и в нем я надыбал Баратынского – издание „Библиотеки поэта“. Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все понял: чем надо заниматься» [139] . «Чем надо заниматься» вслед за Баратынским, свое понимание современного элегического творчества Бродский расшифровывает в заметке об этом поэте: «Он никогда не бывает субъективным и автобиографичным, а тяготеет к обобщению, к психологической правде. Его стихотворения – это развязки, заключения, постскриптумы к уже имевшим место жизненным или интеллектуальным драмам, а не изложение драматических событий, зачастую скорее оценка ситуации, чем рассказ о ней. <...> Стих Баратынского преследует свою тему с почти кальвинистским рвением, да и в самом деле эта тема сплошь и рядом – далекая от совершенства душа, которую автор изображает по подобию своей собственной» [140] .
Знакомство с Ахматовой
Именно Рейн познакомил Бродского с Ахматовой [141] . Это произошло 7 августа 1961 года. Бродскому был двадцать один год, Евгению Рейну, который привез младшего товарища в ахматовскую «будку» в Комарове, – двадцать пять. Ахматовой такие посещения были привычны. Даже в последние сталинские годы, когда общение с ней грозило серьезными неприятностями, ее разыскивали бесстрашные почитатели, а в хрущевские времена неожиданное появление у дверей молодого мужчины или женщины с букетом цветов и тетрадкой стихов стало делом довольно обычным. Бродский, однако, попал к ней более или менее случайно. Он тогда мало знал стихи Ахматовой, а к тому, что знал, был равнодушен. Он в это время жил под впечатлением первого знакомства с поэзией Цветаевой. В тот августовский день он просто согласился прокатиться с другом за город. Визит оказался интереснее, чем он ожидал, он съездил в Комарово еще раз или два и, как он говорит, «в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком электричке, я вдруг понял – знаете, вдруг как бы спадает завеса—с кем или, вернее, с чем я имею дело» [142] .
Мы имеем не так уж много документированных высказываний Ахматовой об отдельных стихах Бродского [143] . Мы знаем, что она выделила написанное ей на день рождения в 1962 году. «Закричат и захлопочут петухи...» как вещь более глубокую, чем ожидается от поздравительного жанра, и взяла оттуда эпиграф – «Вы напишете о нас наискосок...»– для стихотворения «Последняя роза». Знаем, что с большим вниманием она отнеслась к поэме «Исаак и Авраам» и из нее строки о звуке А: «По существу же это страшный крик / младенческий, прискорбный и смертельный...» [144] – взяла эпиграфом к четверостишию «Имя» (в первоначальном варианте).