Зато далеко до окончания школы я уже прекрасно овладел ненормативной лексикой, научился курить и цыкать сквозь зубы, как заправская шпана. Но курить меня отучили быстро — без всяких пилюль и нотаций.
Однажды, когда в школе шли уроки, я скрылся в туалете и с папироской в зубах стал комментировать из окна футбольную игру в школьном дворе:
— Рыжий, так тебя и эдак! Кому ты подаешь, эдак тебя и так! А ты, Длинный, трах-тарарах, совсем мышей не ловишь!
Слышу — кто-то вошел. Ну, думаю, еще один такой же прогульщик, как и я. А оглянуться мне некогда — очень уж увлекся игрой. И тут мне хлопают по плечу и просят:
— Оставь.
Я, опять же не оборачиваясь, откусываю слюнявку и передаю через плечо с обязательной в таких случаях репликой:
— Свои надо иметь.
Тот не отвечает и продолжает за моей спиной докуривать мой чинарик. А я уж совсем в раж вошел.
— Славка, так тебя и эдак! Не видишь, куда бьешь, эдак тебя и так?!
— Ну, Дуров, пойдем — хватит.
Оборачиваюсь — директор школы! Спускаемся в его кабинет.
— Мерзавец, — говорит он мне, — ты что куришь?
— «Беломор», — отвечаю.
— Дай сюда!
Я вынимаю из кармана пачку, кладу ему на стол.
— Сколько тебе денег дает мать на день?
Не помню уж сейчас после всех этих денежных реформ, сколько мне давала мать на обед. Мы жили бедно и всего было в обрез. Называю сумму.
— А сколько стоит «Беломор»? — спрашивает.
Опять называю сумму, которая сжирает весь мой дневной бюджет.
— Негодяй! — говорит он, кладет мой «Беломор» в стол и вытаскивает оттуда пачку «Прибоя». — Вот что тебе, стервецу, надо курить! И тогда тебе останется хоть на булочку! Вон отсюда, чтобы я тебя больше не видел!
Когда я вышел из кабинета, почувствовал, что лицо мое горит. Ведь он не ругал меня за прогул, не говорил о том, что «курить вредно». Ведь ни один дурак не станет утверждать, что «курить полезно». Он всего-навсего хотел, чтобы я имел возможность покупать себе каждый день булочку! Директор школы курит «Прибой», а его сопливый ученик позволяет себе «Беломор», который в три раза дороже!
Эта беседа в одни ворота произвела на меня такое впечатление, что через несколько дней я бросил курить. И понял, какой это был грандиозный педагог. Окончательно я убедился в этом после другой истории.
Однажды мы затеяли драку — класс на класс. Конечно, тут же доложили директору. Он ворвался в класс, дернул свой мундир так, что с него все пуговицы осыпались, и закричал, повышая голос по хроматической гамме:
— Дуров! Сегодня ты ударил своего товарища, завтра ты ударишь своего учителя, потом — меня, потом ты убьешь члена правительства, а потом начнешь бить стекла!
Все замерли. Тогда я мало чего понял. А вот позже, анализируя его тираду, до меня дошло: ну что такое член правительства? Ничто! А вот стекла после войны — это была великая проблема. Особенно — для директора школы.
Да, грандиозный был педагог наш директор.
С учителями отношения у меня никак не складывались. Была у нас преподавательница химии Крестова. С ней у меня были полные нелады. Я же не учился, и ее, как каждого педагога, это обижало и раздражало. А время шло к выпускным экзаменам. Моим соседом по парте был Лева Коган, очень умный юноша. Вот он мне и говорит:
— Ты ведь в театральное училище собираешься идти?
— Да вроде...
— Так десятилетку надо кончать? Давай будем заниматься вместе.
— Левка, — говорю, — ты же идешь на золотую медаль, а со мной у тебя ничего не получится. Ты разучишься и вместо аттестата и медали получишь только справку.
Но Левка был упрямым человеком и настоял на своем. И вдруг оказалось, что он блестящий педагог.
— Давай, — говорит, — будем играть с тобой в химию.
— А как?
— А вот так.
Он взял учебник по химии МВТУ имени Баумана, и мы стали заниматься с ним по этому учебнику.
А в нем кроме задач были еще и интересные упражнения. И вот мы с ним играли, играли, и я вдруг начал ощущать себя блестящим химиком, чуть ли не Менделеевым.
И вот пошел я на экзамен, иду по своей Почтовой улице весело, уверенно, даже подскакивая. Чувствую, что знаю химию, как стихи, что я ее не боюсь и сдам экзамен блестяще. Мне интересно было увидеть лица учительницы и членов комиссии. А в то время на выпускных экзаменах присутствовали очень даже представительные комиссии.
Прихожу в школу. Все трясутся. Рассказывают всякие страсти. Будто за парту сажают так, чтобы между учениками было не меньше полуметра. Тут уж никакую шпаргалку не передашь.
Короче, вызывают меня, и я сразу вижу по лицам членов комиссии, что они обо мне уже все знают. Химичка наверняка уже рассказала им, что, мол, сейчас придет гад, который не знает абсолютно ничего; вы увидите, какое это чудовище; вообще его надо повесить, изничтожить... У них были такие лица, как будто им горчицы в рот плеснули. А она наоборот довольная: «Ну вот вы сейчас сами увидите, что бывает на свете». И так хитро говорит:
— Билет тащи.
Я подхожу к столу и не глядя — цап! А она показывает пальчиком.
— Вон твоя парта.
Смотрю, а парта стоит отдельно в отдалении. Нарочно поставила, чтобы изолировать меня ото всех. Как в зоне. И я говорю:
— А мне не надо. — И пошел к доске.
Взял мел и стал писать. Доска огромная, а я пишу, пишу, пишу, не останавливаясь, и чувствую спиной, как столбенеет моя бедная комиссия с моей Крестовой. Все смотрят на Крестову, Крестова — на доску. А я дописал внизу, кинул мелочек и вытер о шаровары руки. Она потеряла голос и прохрипела:
— Задачу...
Я подошел к столу, прочитал задачу и так бойко объяснил:
— Трам-пам-пам, тра-та-та, ту-ту-ту плюс пятнадцать калорий.
И она потеряла сознание. Ей стали капать валерьяновые капли — приводить в чувство. Очень запахло в классе валерьянкой. А я стоял и ждал, когда она придет в себя. Знал: это не смертельно. Она очнулась, и тогда я спросил:
— Все?
И все члены комиссии закивали.
— Все, все, все! Ты свободен!
Я вышел во двор, все интересуются, как и что, и я сказал:
— Блестяще!
А потом мы все вместе выпивали с представителем гороно в скверике. Он был фронтовиком, имел несколько тяжелых ранений и сломался раньше нас. Мы его увели домой. А он все плакал и говорил, что настаивал, чтобы мне поставили годовую пятерку. А химичка заявила, что если вы поставите больше тройки, то она повесится. Комиссия пожалела ее и уважила просьбу: мне поставили тройку. Да и мне ее было жалко — ну не вешаться же в самом деле из-за отметки! И Крестова осталась жива. А я получил жуткий, но все же аттестат.
Много лет спустя, когда в Доме науки у меня был творческий вечер, в зале появился красивый пожилой человек с букетом. Он вышел на сцену и сказал:
— Левочка, Левочка, ты помнишь меня? Это я — Зиновий Борисович, твой преподаватель по математике. — И обратился к залу: — Товарищи, вы знаете, это был мой любимый и лучший ученик!
Я чуть не упал в обморок, как когда-то Крестова, потому что никогда не вылезал из двоек. И вот неожиданно оказался его лучшим и любимым учеником.
Итак, аттестат получен. Но куда можно было идти с такими оценками! Да меня никуда и не тянуло. Только в театральное училище. А если не примут — на завод. Больше меня ничего не привлекало. Многие из моих товарищей пошли на завод и стали отличными токарями, слесарями, фрезеровщиками, наладчиками.
Никто не верил, что меня примут в театральное: ни родители, ни учителя. А в школе даже откровенно посмеивались над моей «блажью». Да, честно говоря, я и сам-то не очень верил. Верил в меня только один человек — Серпинский.