Никогда не забуду, как по пути нашего следования — седьмой этаж... шестой... — стал на лестнице гаснуть слабый свет лампочек. Генератор сдыхал. Мы с трудом различали ступеньки.
Тело мы удерживали, а вот ноги его сползали по ступенькам сами, вприскок. Ноги сами поторапливались за нами. Но в разбитом месте, с шестого на пятый, был обход. Мы еле нашли другую лестницу. Эта лестница оказалась здесь винтовой, и Славику пришлось туго. Он сильно закапал кровью. И лампы уже еле светили. Был самый трудный момент. Мы изгибались, и изгибали тело бедного Славика. Он ужасно страдал, но держался.
«Я держусь», — повторял он. Он даже силился не постанывать. Вот ведь дурачок! На этот миг-другой придя в себя, задергался... он хотелбыть в строю ... все искал за поясом свой пистолет. (Мы бросили это говно еще у кресла.) Мы жестко перекручивали его тело, а он так и не застонал в голос, смолчал. Он только сильно капал кровью, но это уже не его вина.
Снаряд ударил низом, лестницы тряхнуло, мы подпрыгнули. (Все трое мы разом подпрыгнули на взыгравшей лестнице. Как камешки на ладони.) Я оступился — и, конечно, не удержал. Мы упустили Славика.
— Мать твою! — орал фельдшер. Он орал на меня. Больше орать было не на кого. (Не на Славика же, который нырнул от нас вниз.)
Тело Славика проехало по всей лестнице. Еще и запрокинулось в конце пути. Ноги над головой. С выгнутой косо шеей... Ступенек восемь вниз, и все лицом. Когда подняли, лица Славика я уже не увидел. Не было... Только рот открыт и тоже полон кровью... И лишь по-прежнему молодо глядели его красивые и крепкие, один в один, зубы.
Одна из дверей оказалась закрытой, заложенной щитами, и опять нам с фельдшером пришлось сделать маневр — протащить Славика по коридору до другого спуска. Это было уже на четвертом. Близко!..
Но как только мы продолжили спуск, накал лампочек сошел на нет. Свет погас. Мы нашаривали ногой... Мы сходили по ступенькам уже в темноте. Где-то на темных ступеньках погас и Славик.
Мы почувствовали. Он стал тяжелее.
В огромном холле тоже темень — но все же в углу пылало что-то вроде факела. И в центре, где «революционный» дубовый стол, горели свечи. Запах плыл... Я еще подумал, что нагар. Что это так нагорели свечи час за часом. Хотя это мог быть «нагар» спецназа, уже повоевавшего на первых двух этажах. (Если штурм был.) Народ оставался внизу, в цоколе... Холл пуст.
Холл почти пуст... Туда-сюда все же ходили какие-то отдельные люди с фонариками в руках. Лучи фонариков метались по потолку. Один из них уперся в нас.
И нам сразу показали — куда.
В самом дальнем углу слева. Комната... С ширмами... И там светлее — несколько керосиновых ламп. Когда мы вносили Славика, по его содранному в кровь лицу несколько раз прошлись проверочным лучом фонарика. Белые халаты... В медкомнате было, считая вместе с нашим, уже четверо принесенных. Очередь...
И хотя наш Славик был с очевидностью более кровав, ему не сделали поблажки. Не пропустили вперед. И напористый фельдшер Дыроколов тоже смолчал. Не показал характер... Он, я думаю, уже знал, что Славик мертв. Что спешка ни к чему. (Возможно, когда мы так тяжело несли в лестничной темноте, он и пульс успелне нащупать. ) Фельдшер смотрел куда-то мимо. Мимо меня... И в обход лица Славика. И он теперь не шутил, что он завязавший Дракула и потому запросто переносит вид крови.
А четверо принесенных, словно бы взревновав, вдруг заспешили в своей небесной очереди. Сначала стал мертв кряжистый мужик, который лежал как раз перед нами (перед Славиком). Он вдруг вытянулся, и те, что принесли его, переглянулись. Но сразу же задергался в агонии и тот, кто шел вторым. (Не стерпел.) Теперь это была очередь мертвых. Вот разве что принесенный первым был еще жив.
И танки насытились — танки смолкли.
Понятно, что к ночи, что стемнело и что танки, как и все живое, попритихли к концу светового дня. Понятно, что по приказу... Но как было не подумать, они, мол, смолкли и стихли ради раненых. Ради того, чтобы принесенные нами раненые бедолаги могли в тишине отдать концы. Что они, чуть заторопившись, и сделали.
Когда Дыроколов стал рассказывать (докладывать) врачу, я ушел. Зачем мне это слушать?.. Я только кивнул веселому фельдшеру и вернулся в холл. Туда, где во тьме по высокому потолку метались пляшущие тени... И по стенам... В лучах десятка фонариков.
Однако обратного хода из парадного холла на этажи не было: уже не пускали. Причина: избежать лишних жертв.
Я объяснял стражам, что там, на высоком этаже, осталась молодая женщина и что ей плохо, что больна — надо ее забрать! Я уйду — и с ней же сюда вернусь! Сразу же ее приведу!
Но все слова — впустую.
Могло быть, конечно, что не хотели лишних свидетелей. (Что еще не замыли кровь. Не все замели в угол гильзы.) Но могло быть и правдой: там опасно... Мне ли не знать.
— Мы не командиры. Мы не решаем! — еще и так отвечали, посмеиваясь.
У каждой лестницы стоял рослый вооруженный мужик. И выкрикивал, едва я приближался:
— Куд-да-аа?
Никто из них перерешить приказ, конечно, не мог. Я лгал им насчет потерянного пропуска. Что толку!.. Мазнув фонариком (не вверх, а под углом в сорок — сорок пять градусов), мне снова и снова показывали осевшую от канонады мрачную лестницу. Смотреть (вверх по ступенькам) и впрямь было страшновато. Пейзаж фантастический.
А командиры, по их словам, сидели в штабной комнате цокольного этажа и решали, как завтра поутру сдаваться. К ним не пускали. Ни на минуту... Людское скопище могло им помешать. Ни по какому вопросу. Больная бабенка наверху — семечка... Они заняты... (Здесь не потерпят провокаций.)
Они решали, кому и за кем поименно завтра выходить из Дома. С какими лицами. С какими словами для телекамер. Быть может, просто молча. (Такие мгновения навсегда. Для летописей. Для веков.) И само собой, не оробеть под дулами автоматов, наставленных на них в упор в первую (в самую историческую) минуту... Много чего важного решалось — при том, что там, запершись, начальники и командиры, конечно, ели, пили, ходили по нужде... и все прочее.
И тут, вдруг вспомнив, что полдня не мочился, я по-стариковски, скорой трусцой побежал поискать. Где-то же былаона ... Мелькнувшая (при свечах). Подморгнувшая мне (при свечах!)...Она ... Ни при каких режимах и ни при каких бунтах не меняющаяся буква «М».
— А что, отец? Небось пострелять сверху хочется? — спросил один из охранявших лестницу, и рослые стражи разом захохотали. Ну, ржачка. Ну, весело!.. Им было забавно, почему я так рвусь вверх.
Я тоже смеялся с ними вместе. Я старался быть своим. (Почему не потешить вооруженных людей?.. Я будил их убогое воображение.)
А меж тем снаряды где-то что-то прожгли. Я чувствовал. Где-то дымило! Еще как!.. Вонь паленой бытовой пластмассы. И там Даша!.. Вяло сгорающий пластик — как химоружие! Клубы сизой вони!.. Даша... Лежащая в отключке... Много ли надо, чтобы ей задохнуться.
Но вдруг помог случай. Женщину выручила женщина.
Не знаю, как она здесь (когда все в цоколе) появилась. Откуда?.. Однако это был факт, что женщина уже здесь и что с ней истерика. Она рыдала в голос. «Коля! Коля!» Кричала, что Коля на втором этаже... И качала какие-то нелепые права: «Серебрянкин звонил — ему можно, а мне нельзя?.. Нельзя-ааа?..» — вопила, и к ней на голос сразу заспешили с фонариками.
Хотели увести. Но, взвинченная, она уже хлопнулась на пол. Вся в бегающих лучах... «Коля! Коля!.. Серебрянкин звонил!» И давай биться головой! Как деревяшкой... Дык! Дык!.. Страж, что как раз у лестницы, метнулся к женщине. Сказав мне кратко и приказным тоном (велев мне сменить его).Присмотри, отец! На пару минут!
У самого входа на лестницу...