Из-за тебя я сейчас упаду!
П е л л е а с. Нет, нет, нет… я никогда не видел таких волос, как у тебя, Мелизанда! Смотри, смотри, они падают с такой высоты и затопляют меня до самого сердца… Они такие теплые и мягкие, словно падают с неба!.. Я больше не вижу неба за твоими волосами, их прекрасный свет затмевает свет небесный. Ты видишь, видишь, мои руки больше не могут их удержать. Твои волосы убегают от меня, рассыпаются повсюду… Они вздрагивают, колышется, они трепещут в моих руках, как золотые птички; и они любят меня, любят в тысячу раз больше, чем ты.
Мелизанда. Оставь меня, отпусти, сюда могут прийти…
3
ВОРОТА АЛЬГАМБРЫ
Вернувшись в номер, Лиза сделала то, что делала каждый вечер по возвращении в гостиницу: пошла к окну и села с ногами на подоконник, обхватив колени руками.
Она сидела тихо, неподвижно, опутанная длинными светлыми волосами, и смотрела в окно. Тонкие руки непроизвольно выкручивались, сжимали худые коленки; зимняя печаль опять возвращалась в сердце. Так ненадолго город сдвинулся, ожил, заструился, и вот опять – все та же холодная, привычная сцена: горестная фигурка, скрючившаяся на подоконнике, и там, за стеклами, – грозный незыблемый Исаакий в свете ночных прожекторов. А свет такой странный, мертвенный, что розовый мрамор на стенах собора, нежнейший под утренним солнцем, кажется жестким и серым, да и потом, ангелы… Да, хуже всего темные ангелы, плотным кольцом стоящие над куполом: от них исходит что-то тяжелое и мрачное, и слезы наворачиваются на глаза.
Слезы подступали к горлу, и застилали взгляд, и казалось: Исаакий тоже колышется, ангелы шевелятся, разрывают круг, но Лиза знала: это только обман, радужная влажная оболочка, мерцание неверных теней. Знала, что собор устойчив и неподвижен, и не верила в ангела, отделяющегося от купола и летящего к ее окну.
Она всхлипнула и прикрыла глаза, утирая слезы тыльной стороной руки, и за это время ангел влетел в грустную гостиницу «Англетер», беспрепятственно пройдя через двойные стекла, бросился об пол и обернулся полыхающе-алой Жар-птицей.
Минуту в изумлении Лиза глядела на нее с подоконника, а потом живо спрыгнула на пол и кинулась ее ловить. Еще вчера она, наверное, и не пошевелилась бы, равнодушно созерцая со своего ночного поста великолепное видение, но сегодня, раз уж мир сдвинулся…
А Жар-птица порхала по комнате, яркая, изысканная, пугливая, водила по сторонам огромными глазами, не давалась в руки. Лиза без толку бегала за ней из угла в угол: запыхалась, разрумянилась.
Выбилась из сил и упала на постель.
Жар-птица замерла напротив нее, как фигурка из причудливой восточной сказки: яркие краски, плоскостной рисунок.
– Я пришла сказать тебе, – молвила Жар-птица, и ее перья полыхнули на Лизу тысячью синих глаз. – Бог ищет тебя.
Красивая фраза, звучная и полновесная, как названия таитянских полотен Гогена. И такая же непонятная.
– Что это значит? – спросила девушка.
– Ты должна жить, – отвечала блистательная гостья. – Не сидеть на окне, глядя на ангелов, не плакать, а жить. Ты пустая, холодная оболочка. Ты не пульсируешь, тебя не видно с неба. Энергия не поднимается от тебя вверх, и Бог ищет тебя.
Жар-птица опустилась в кресло и стала похожей на человека: черные волосы, подведенные тушью глаза, мониста и звонкая серебряная бахрома.
– Когда-то я тоже была женщиной, – сказала она. – Женщиной в стиле модерн. Я танцевала, меня звали Мата Хари. Это значит «глаз рассвета». Я – жила. Я танцевала и любила, это было сладко. Я бы и сейчас жила. Хочешь, отдай мне свое тело, я буду жить вместо тебя.
– Нет, – ответила Лиза торопливо, – я буду жить сама.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Жар-птица, и мелко затряслись огненные перья, пустив по комнате струю красных искр.
– Ты не сможешь жить так, как ты живешь. Твоя личность обособлена от других людей. Оторвана от живого Бога.
– А я стану как ты, – прошептала Лиза.
– Ты? Ты другая. Я темная, ты светлая. Я теплая, ты холодная. Как ты сможешь стать такой, как я?
– Ты научишь меня, – с неожиданной уверенностью сказала Лиза. – Ты научишь меня быть красивой.
– Но ты и так красива. Ты светла и пуста, как серебряное изваяние.
– Ты научишь меня танцевать, – упорствовала Лиза. – Ты расскажешь мне о себе.
– Разве ты не знаешь мою историю? – спросила черноволосая. – Ее уже сто лет пересказывают газетчики.
– Я знаю, ты была шпионкой, – ответила Снегурочка. – И все мужчины с ума сходили по тебе. Но ты расскажешь мне, почему это тебе удавалось.
– Хорошо, – сказала старшая, звякнув серебряными монистами. – Я расскажу тебе об этом, моя маленькая Мелизанда.
Их было много. Как же их было много, тебе далее трудно будет представить. Очень много мужчин.
Я жила в гостинице. Так же, как ты. Мы, красивые, любим жить в дорогих гостиницах. Это наш театр.
Смотри, вот я: вхожу в роскошный холл парижского Гранд-отеля. На мне невероятное обтягивающее платье из тончайшего бархата цвета королевского кобальта, с оторочкой из шиншиллы. В сумочке у меня нет и пятидесяти сантимов. Но я беру себе номер «люкс» и небрежно записываюсь в регистрационном журнале «Леди Мак Леод». Блеф? Да какой!
– Мой багаж скоро прибудет, – говорю я портье.
– Конечно, мадам, – кланяются консьержи.
Багажа у меня нет, только это платье. Ну и что с того? Вокруг Париж 1904 года: Гранд-опера, Большие Бульвары, элегантные дамы, художники и миллионеры-нувориши, бесстыдно выставляющие напоказ свои богатства. А рядом с ними – роковые куртизанки, хладнокровные вампирши, мадонны спальных вагонов. Роскошные куртизанки, пролог к современным женщинам: знаменитая Пайва, впоследствии маркиза, станет бизнес-леди, Колетт – писателем, Шанель – стилистом…
А теперь смотри, вот он. Он уже стоит в холле Гранд-отеля, словно знает, что я приду, и ждет меня. Плотный, добротный торговец винами из Гаскони, Луи Кастаньольс. Он-то и оплатит и «люкс», и «багаж». Правда, он захочет на мне жениться, бедный. Но я не для того приехала в Париж, чтобы найти себе провинциального буржуа.
На его месте уже стоит следующий – Эктор Вермон, владелец проволочной фабрики в Бове… А дальше – еще один. И еще…
Сколько страсти, моя Мелизанда, сколько желания! Их желание затопляет меня, горячит мне кровь, и я люблю их всех, люблю их желание, оно обливает меня, как пенная струя шампанского, и их зрачки закатываются перед последней судорогой. Они больше не помнят себя, не помнят ни о чем, они ссыпают мне на подушку деньги и бриллианты: на, возьми, возьми еще, и я беру их деньги, но вижу только эти закатившиеся глаза, я хочу видеть эти расплавленные от желания белки, снова и снова, и поэтому они всегда возвращаются.
Я открою им священные врата Востока, ворота Альгамбры. Я буду танцевать для них, и мой таинственный индийский танец будет как поэма, в которой каждое движение – слово. И пусть дамы возмущаются, говоря, что я и танцевать-то не умею, а только раздеваюсь перед публикой – мужчины дрожат в своих креслах, их ладони прилипают к подлокотникам. Да, я первой придумала стриптиз, я извлекла его из сладкого трепета восточных покрывал и показала ошарашенной Европе. Никто еще никогда не видывал такого в Париже. Ты можешь считать, девочка, что я была как первый человек, полетевший в космос. И разве можно сравнить с моей священной мистерией вульгарную наготу всех этих псевдо-баядерок, явившихся после меня?
Мой брахманический танец насквозь символичен, моя личность неуловима.