– Юра, – сказала я, – помню один фотопортрет вашей работы: того грузинского актера, что играл в сериале по роману «Дата Туташхия». У него еще такое, виртуозное для языка имя – Отар Мегвинатухуцеси… Отличный портрет: он стоит, небрежно опершись на невысокую коринфскую колонну – в ослепительно белой сорочке, во фраке, в бабочке, в цилиндре и… босой! И такие у него синие-синие глаза…
Юрий покивал:
– Да, да… А вы знаете, что он снялся в фильме по Библии?
– О! Кого играл? Христа?
– Да нет, просто они на «Грузия-фильм» сняли ленту по мотивам библейских сюжетов, но все – на грузинский лад.
– Что это значит? – удивилась я.
– Да просто: если в Библии говорится о пастухе, то в кадре мы видим грузинского пасту-ха, а вокруг по грузинским холмам гуляют грузинские овечки. Если речь идет о дровосеке, то на экране – идет грузинский дровосек, несет на плече вязанку грузинских дров. Если притча о сы-роваре – в кадре мы видим грузина в сванетке, перед которым на доске разложены грузинские сыры…
– Юра, минутку… – уточнила я. – Но распинают-то, все-таки, евреи?
Рост запнулся на мгновение, и быстро проговорил:
– Грузнские евреи!
И мы с Шендеровичем одновременно расхохотались. Я поняла, что родилась байка, и с тех пор везде ее рассказываю.
И, между прочим, еще одна трогательная история о Библии на грузинский лад.
Моя подруга родилась в Тбилиси и провела там все детство. Родители наняли для девочки няньку, старую красивую грузинскую женщину из какого-то села. И вот, каждый вечер, уклады-вая свою трехлетнюю подопечную спать, няня рассказывала ей сказку. В комнате стояла пол-нейшая тишина, только из-за двери ровно и глухо-торжественно звучал голос старой грузинки.
Однажды отец девочки, заинтригованный такой необычной кротостью своей непоседливой дочки, подкрался к дверям – послушать, что ж это за сказки такие.
И услышал:
– И та-агда Иисус Христос ударил посохом, рассек воды Черного моря, чтобы грузины пра-ашли по дну и вышли на берег прекрасной Грузии!
– ГДЕ-ТО ВЫ ГОВОРИЛИ, ЧТО ПИСАТЕЛЬ – ЭТО ПЛЮШКИН, КОТОРЫЙ ПОДБИРА-ЕТ ВСЕ, ЧТО ПЛОХО ЛЕЖИТ.
– Подбирает, улавливает, подглядывает, унюхивает, крадет у коллег… и делает все своим. Все мое: к чему наклонилась, что подобрала, что увидела, за чем потянулась, – все мое, если это художественно переработано, пропущено через все фильтры литературного дарования, самые мощнейшие фильтры, и воплощено в художественную реальность…
Писатель – уникальный архивариус, страж времени, странный персонаж, – в его котомке фасоны одежды, марки машин, блеск жестяной крыши сарая, смятая салфетка с мимолетным адресом, едва подсохшая слеза на скуле хохочущей девушки, лепнина балтийских облаков… И когда из всего этого барахлишка вдруг оживет и зашевелится кусочек времени, отрезок эпохи… вот уж ликование, вот радость!
– А МОЖНО ПРИМЕР?
– Ну-у… скажем, однажды я невольно подслушала разговор мужчины и женщины за со-седним столиком в кофейне. Разговор велся на повышенных тонах – обоим было все труднее себя сдерживать. Из реплик постепенно выяснялось, что это – супруги, прожившие двадцать семь лет. И вот теперь муж уходит к другой женщине, даже не моложе, не красивее… просто – к другой. И его жена, из последних сил пытаясь оставаться в рамках «публичного приличия», все пыталась выяснить: чем взяла соперница.
– Ну что, – спрашивала она в пятый раз с горечью, – что тебя в ней привлекло?
– Она сделала из меня человека! – наконец, в сердцах выпалил муж.
– Что это значит? – с оторопевшим лицом спросила жена.
– Что это значит? – с оторопевшим лицом спросила жена.
– Она многому меня научила!
– Ну, чему, чему она тебя научила? – чуть ли не выкрикнула женщина. – Например?!
– Например, она вывела у меня перхоть!
Смешно? Конечно, смешно, если не думать о том, что оба страдают. Но этого недостаточно для читательского сопереживания. Это просто диалог. Кому-то оба покажутся нелепыми, кто-то посочувствует женщине, кто-то – мужчине… И только писатель властен придать этой мгновен-ной сценке объем, причем, какой захочет – трагический или комический. В зависимости от об-стоятельств. Например, если читатель узнает, что мужчина-то тяжело болен, и диагноз его изве-стен только жене, которая уговорила онколога пока не сообщать больному приговор… Или, наоборот, больна та женщина, разлучница, и он это знает… Или никто не болен, но…
– Я ВИЖУ, ПИСАТЕЛЬ ПРИСТУПИЛ К РАБОТЕ?
– Ну что вы, какая это работа. Это ежеминутная гимнастика воображения по любому по-воду. Мгновенные творческие импульсы на малейшие раздражители реального мира. Неулови-мые приказы мозга, в вечной засаде стерегущего «добычу».
– А ВЫ ЗАПОМИНАЕТЕ ТАКИЕ СЦЕНКИ, ИЛИ ЗАПИСЫВАЕТЕ? И КАК ОКРУЖАЮ-ЩИЕ ОТНОСЯТСЯ К ТАКОМУ ФИКСИРОВАНИЮ ИХ СЛОВ, ИХ ЖИЗНИ – БУКВАЛЬНО НА ИХ ГЛАЗАХ?
– Нет, я пытаюсь, мучительно пытаюсь запоминать, хотя надо уже плюнуть на все прили-чия. Память-то с возрастом не молодеет. Помните, Толстой писал в дневнике: «Старею. Путаю имена сыновей. Не важно! Все – дикие».
Так вот, я еще стараюсь оставаться в рамках светского общения. Игорь Губерман, у кото-рого в кармане всегда блокнотик и карандаш, рассказывал мне, что, услышав или увидев что-то ценное, немедленно отлучается в туалет, и там, присев на краешек унитаза, аккуратно все зано-сит в блокнотик. И ведь это – человек, который и сам чуть ли не ежеминутно извергает афориз-мы и каламбуры, которому, казалось бы, можно и побрезговать оброненной кем-то фразой… Но вечный хищный тонус охотника за скальпами… И ведь знаете, надо ж еще приличную мину со-блюсти.
Картинка по теме:
Недавно я заскочила к своему врачу – выписать рецепт. В приемной передо мной уже си-дят две пожилые дамы, и в кабинете, судя по голосам – еще одна. Причем, кабинет от прием-ной отделяет тонкая стенка, так что врачебная тайна отдыхает. А если еще учесть, что к нашему «русскому» доктору записываются в основном «русские» пациенты… можешь быть уверен, что весь городок скоро будет в курсе всех твоих немочей.
Короче, пристраиваюсь я в очередь, а за стенкой, между тем, идет беседа врача с паци-енткой:
– Доктор, выпишите мне яду!
– Я не выписываю ядов, у меня другая профессия.
– Нет, выпишите мне яду, я не буду больше жить с такой болью в колене!!!
– Так, хорошо, яду. Что еще?
– И лекарства на три месяца…
В эти же мгновения другое мое ухо фиксирует неспешную беседу тех двух дам, которые сидят в очереди передо мною:
– Вы слышали, у Гуревича жена умерла. Бедный, он так страдает… На нем просто нет лица!
– Ай, оставьте, на нем есть лицо! На нем нет чистой рубашки. Ну, ничего: вот она умер-ла, вот он ее похоронил, скоро женится, и на нем будет лицо, и на нем будет чистая рубашка!
Наконец, из кабинета выходит любительница ядов, и входит следующая пациентка. Эта как раз к лекарственным препаратам относится с подозрением:
– Доктор… вы мне сказали пить две таблетки: красненькую и желтенькую.
– Да-да. Одну вы принимаете до еды, другую – после.
– Доктор… я как раз хотела спросить: можно я буду принимать только красненькую?
– Да что вы, это разные лекарства от разных болезней! Будьте любезны – одну до еды, другую – после!
– Знаете, доктор… тогда я буду принимать только желтенькую…
В кабинете наступает зловещая тишина, как перед взрывом.