Не знаю, потерял ли я жену, были дети или их никогда у меня не рождалось – моего прошлого нет как нет, остается одно только будущее! То бишь перспектива моего существования безнадежно тонет в дрожащем мареве вечности. И хотя мне известно, что принявшее меня старое тело вскоре умрет, моя душа, обретающаяся в нем теперь, не перестанет изнывать в унылой меланхолии своего бессмертия. С каким глубоким удовлетворением я ушел бы вместе с этим никому не нужным старцем – умер бы в нем и вернулся туда, откуда был послан. Но такой милости пока нет для меня, а есть лишь суровый гнет бесконечного повторения пройденного. Все, что предстоит мне испытать – в любом новом воплощении,- то уже было, было! И этот старый человек со своим угрюмым утренним отчаянием, с пустотой в прошлом, напрочь отсеченном от него беспамятством болезни Альцгеймера, также является многомиллионным повтором одного и того же эпизода из всеобщего спектакля под названием “Хочу жить вечно на земле ”.
Зачем это, спросите вы; отвечу – чтобы бесконечное число раз умирать. Боюсь, господа, что желание вечной жизни – это бесконечное перетекание через пороги и уступы смерти. Перевалив через очередной уступ, водопад жизни словно бы устремляется к бездне, летит прямо туда! Но дно все-таки достигается, и, побушевав в свирепом аду клокочущей пены, желание жить выносится уже на спокойные просторы нового существования. Потому и так завораживает, притягивает моего старика явственно слышимый по утрам шум близящегося водопада. И проснувшемуся человеку отчаянно не хочется просыпаться. Его одолевает ложная надежда: вот если бы сейчас не проснуться, то как-нибудь можно и проскочить водопад… Но вот он сидит, в трусах и майке, на краю своего одинокого ложа, и заоконный грохот утренних рабочих машин, подобный шуму гигантского водопада, едва не оглушает семидесятилетнего старика.
Который никак не сообразит, кто он такой, где находится – в своей городской квартире или в больнице, и кто сейчас должен подойти к нему, а то и никто не подойдет…
Недавно с ним встречался уже вошедший в моду писатель Вас. Немирной – этакий новорусский Мартин Иден на востоке своей славы. Вы мой учитель, с приятностью для себя говорил он тогда старцу, ваши книги помогли мне разобраться в самом себе, на ваших книгах я вырос, можно сказать… И
Василий полагал, что литературному реликту будет приятно услышать такие слова.
– Я хотел спросить у вас… Как писателю распорядиться своим жизненным временем, чтобы не растерять, а полностью осуществить свои возможности? – солидно-ханжеским тоном, усвоенным совсем недавно, молвил далее Вас.
Немирной.
В ответ он услышал нечто совершенно неожиданное:
– Да вы, судя по вашему виду, уже давно исчерпали все свои возможности, молодой человек! Но это ничего, по этому поводу расстраиваться не стоит. Вот я перед вами – у меня было возможностей в тысячу раз больше, чем у вас, и многие из них мне удалось осуществить. И что же, какая теперь разница между нами? А никакой. Я со своими громадными осуществленными и упущенными возможностями и вы, успешно освоивший все свои малые,- мы сидим рядышком, мирно разговариваем, как равные. Мы и есть равные. Ведь нас уже давно сожрало некое огромное чудовище, зверь. Сожрало и переварило, и теперь мы не что иное, как его благополучное и самое убедительное говно, дорогой мой.
Которое в наше время – и в нашем государстве также – обрело сейчас зеленоватый оттенок. Вот мы с вами и стали этим зеленым говном, товарищ писатель.
– Вы имеете в виду, наверное, американский доллар,- чувствуя, что криво усмехается, промолвил “товарищ писатель”.- Или что-нибудь другое?
– Разумеется, доллар,- был ответ.- А что еще? В более общем смысле, конечно же, деньги. Как только мы напечатаем где-нибудь в журнале первую свою строчку, зверь уже ждет нас, широко раскрыв свою пасть.
И никуда нам от него не деться.
– Мне кажется, не очень оригинальная у вас получилась метафора…
– Не очень согласен.
– И что же, вы считаете, нечисты все без исключения? Все в дерьме?
– Все. Разве что два-три человека за всю историю. Вы сами догадываетесь, о ком я…
– А Ван-Гог? Он ведь был чист – за всю жизнь ни одной картины не продал.
– Зато после его смерти чудовище проглотило его картины и переварило по тридцать семь миллионов долларов штука… Ничего себе, а?
Василий был огорчен получившим столь неожиданный оборот разговором; он сидел перед старым писателем со смущенным видом; та встреча происходила в
Переделкине, на писательской даче.
– Признаться, я шел к вам вовсе за другим…- тихо и трусливо пробормотал
Вас. Немирной, и только я, его невидимый близнец, мог угадать, какая темная и едкая смута поднимается в его душе.
– С чем же,- был вопрос,- вы пришли ко мне?
– С тем, во-первых, чтобы поблагодарить. Об этом я уже говорил. Много лет с трепетом читал ваши книги.
– Мне очень приятно это слышать. Я тоже благодарю вас. А что дальше?
– В одном своем романе вы сказали, что человек не видит, но знает: позади него остались день его рождения и – до этого дня – вечность времени. Поэтому можно предполагать с уверенностью, что впереди у него будет день смерти, а за ним – все та же неминуемая вечность.
– Вполне возможно, я что-нибудь подобное и написал. Так что же? В чем ваш вопрос?
– А в этом слове – “неминуемая”. В каком смысле вы употребляете его – как что-то обязательное или в том смысле, что невозможно миновать -
“непреодолимое”?
– Не помню. Да это и неважно. Забыл – значит, какая-нибудь ерундистика. Я всю свою прожитую жизнь забыл, товарищ, а вы толкуете о смысле какого-то слова. Давайте лучше поговорим о другом. Например, о вас.
– И о чем же… обо мне? – вновь растерялся Василий.
– Проклятый вопрос о смерти остался для вас неразрешимым, так ведь? Впрочем, как и для всех, включая сюда и тех двоих-троих, о которых уже шла речь. И дело вовсе не в том, чтобы решить эту задачу, она, видимо, нерешаема. А в том дело, к какой группе крови относится каждый из нас, к какой категории жильцов на свете относится. Вот мы с вами относимся к той, которая исповедует главный лагерный закон: ты умри сегодня, а я умру завтра. Мы с вами, молодой человек, одной крови – вы и я.
– Но это, по-вашему, хорошо или плохо? – несколько ироничным, минорным тоном вопросил Вас. Немирной, как никогда уверенно чувствуя себя представителем постсоветского модернизма.
– Хорошо, хорошо,- успокаивающе махнул на него восковой ленинско-мавзолейной рукой собеседник. – Да вы и сами знаете, поэтому и пришли ко мне. Скоро к вам доллары потекут. Ждите. А потом вы умрете внезапной смертью – скорее всего вас убьют.
– Спасибо за пророчество, конечно… Но при чем тут доллары? Вы что, прямо связываете их с моей прискорбной гибелью?
– Не обижайтесь, скажите лучше спасибо. Ведь я напророчил вам внезапную смерть, лучшую из всех возможных. Хотел бы я оказаться на вашем месте. А насчет долларов – так ведь это, товарищ, общее место. Там, где они текут, обычно убивают.
Если иначе нельзя их отобрать и присвоить. Все можно присвоить, всякое имущество, даже кусок территории на Луне и даже пространство другой человеческой личности – да, да, молодой человек: став каннибалом и сожрав труп этой личности. Однако нельзя ни присвоить, ни украсть время чужой жизни! Это чужое время никогда не станет твоим, убей ты хоть миллион других людей. И безумие – не понимать этого. И этим безумием охвачены девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных процента людей на Земле – со дня их творения, если, конечно, они были сотворены, а не произошли от лохматых обезьян.