— Как себя чувствуешь-то?
— А никак не чувствую…
— Увидимся?
— А надо?
— Надо!
— Ну, так как мы… встретимся.
— Ты из «Порта» звонишь?
— Да…
— Я могу приехать! Прямо сейчас. Хочешь?
— Хочешь.
— Все — мчусь!
— Ага.
Я ринулась к Машке за ключами. Машка служила секретарем в частной рекламной фирмушке, арендующей у нас помещение под свой офис. Сама Машка была фактурной, даже красивой, девчонкой со взглядом промышляющего охотника. Охотилась она на местных мужиков, в надежде обрести простое бабское счастье, но удача упорно не желала заводить с Машкой дружбу. Себе же квартиру она снимала на деньги очередного кандидата в «жизненную опору», которые менялись с такой скоростью, что это было похоже на балансирование на канате, и вызывало у меня восхищение Машкиным акробатическим искусством.
Ключи Машка дала без лишних вопросов, попросив только освободить территорию к семи вечера.
Каждое мгновение, оттягивающее встречу с Анькой, было мучительным, и я, чуть ли не бросаясь под колеса машин, оккупировала первую же тормознувшую развалюху и через несколько минут была в кафике. Я увидела ее сразу — она, как птенчик, сидела на высоком табурете за стойкой. Уронив подбородок на руки, она безучастно смотрела в глубину бара.
Подлетев к ней, я полуоседлала соседний табурет и прошептала:
— Привет!
Она повернула голову ко мне, и в ее глазах появился свет.
— Драсти, — тихо ответила она низким, чуть хрипловатым голосом.
— Пойдем! — Я соскользнула с табурета, тронув ее за руку; она тоже спрыгнула, и мы вышли из кафика.
До Машкиной квартиры было недалеко, дорога была знакомой, и весь путь я видела только свое счастливо-глупое отражение на ее лице.
Анька, как и в прошлый раз, совершенно не вы давала признаков волнения и, войдя в незнакомую квартиру, стала любезничать с Машкиным котом. Я же, быстро обследовав помещение на предмет его пригодности для любовного свидания, удовлетворенно рухнула в кресло, занявшись наблюдением за Анькиным общением с Маркизом.
Она повернулась ко мне:
— Здесь вода есть?
— Есть, конечно! Попить?
— Запить. Колеса.
— Оппа! Дурные привычки? — Пошутила я.
— Ага, — она поднялась и полезла в свой рюкзак. Я принесла ей кружку с водой и, смотря, как она засыпает в себя горсть таблеток, вспомнила разговор с Танькой. На солнечное настроение предател ски поползла тень.
— Что — паршиво себя чувствуешь?
— Бывает хуже, — она запила таблетки.
— Анька… — я запнулась и отвела взгляд.
Она, держа кружку в руках, выжидательно смотрела на меня:
— Ну?..
Я сунула руки в карманы брюк и снова взглянула на нее:
— Ань, я хочу с тобой поговорить… Сядь.
— О чем?
— Сядь, а?
Она не удивилась, но чуть напряглась и поста вила кружку:
— Хорошее начало, — и подойдя к креслу, села, замолчав.
Не вынимая спрятанных в карманах, рук, я совершила первый круг от окна к двери и обратно, не решаясь начать. Анька молча ждала, но свет в ее глазах исчез.
— Ань, извини… понимаешь, такой разговор… но… мы же почти не знаем другу друга… — я остановилась.
— И?.. — Анька не спускала с меня своих огромных серых глаз.
— Пойми меня правильно… Чем ты болеешь? — Выдохнула я.
Она слабо улыбнулась, но промолчала.
— Аня, ну ты же взрослый человек, должна понять…
— Я понимаю, — наконец прозвучала она.
— Что понимаешь? — Я остановилась.
Но она снова не ответила. Я почувствовала под ступающее раздражение.
— Послушай, Ань, это нормальный разговор! У нас с тобой была близость, и тут выясняется, что ты болеешь… Я же имею право знать — чем?? — Я почувствовала уверенность от собственного праведного гнева. — Ну, что ты молчишь?!
— Не надо кричать, пожалуйста, — тихим, упавшим голосом сказала она.
— Да, извини, — я снова сделала круг по комнате и. остановившись перед ней, увидела боль в ее глазах.
— Аня, ты же просто сама можешь не знать… не понимать… ну, что интим с тобой может быть опасен… прости!
— Не опасен.
— Я замерла, не спуская с нее взгляда.
— Ты точно знаешь? — С робкой надеждой в го лосе через паузу спросила я.
— Точно, — так же немногословно сказала она.
Я выдохнула. Вынула руки из карманов. И приблизившись к креслу, опустилась на колени, поло жив руки на подлокотники. Она продолжала смотреть на меня, не меняя выражение глаз.
— Анька… ты прости, а?
Она чуть заметно мотнула головой, и во взгляде появилось что-то новое, что-то, отчего мне захотелось обнять ее. Но не решилась.
— Неужели ты думаешь, что я бы могла так поступить? — Вдруг спросила она. — Если б я была не уверена, что это безопасно для тебя…
— Анька! — Я не выдержала и, резко потянувшись к ней, прижалась к ее хрупкому телу. — Дура я! — Продышала я ей где-то в районе солнечного сплетения, зарывшись лицом в ее нежно пахнувшую майку.
Она мгновенно ответила моему объятию, обхватив руками мою голову и еще крепче прижав к себе.
— Инвалиды нужны? — вдруг тихо спросила она.
— Нужны! — поспешно выпалила я.
Она больше ничего не сказала, и мне тоже не хотелось колыхать воздух словами.
И дальше мы общались прикосновениями. Губ, рук, тел, взглядов, дыханий. Нежно, страстно, узнавая, удивляясь, радуясь и замирая тихо от счастья.
К семи мы оттаранили ключи Машке и завалились в кафе. Быстро разделавшись с ужином, мы занялись пожиранием друг друга — взглядами.
— Анька, обслуга уже, кажись, все просекла про нас!
— Ну и х… с ними! — Она рассмеялась.
Потом мы шатались по городу, дурачась, никого не видя и не в силах разорвать сплетение рук.
— Анька, а как же мне свезло все-таки!
— Нам — свезло!
В десять вечера отходил последний Анькин рейсовый автобус. Я стояла у окна, возле которого сидела Анька, и мы продолжали быть друг с другом, безумно жестикулируя и прожигая автобусное стекло сво им счастьем. Автобус тронулся, удаляя от меня светлое пятно Анькиного лица, я уже не видела ее глаз, но знала, что она смотрит на меня. И знала, что я их скоро увижу совсем близко снова, снова и снова…
В мой первый приезд к Аньке домой она показала мне свою медицинскую карту. Сначала я не поняла, что она мне протягивает.
— Это что? — Спросила, беря у нее из рук стопку разномастных листков.
— Посмотри.
Я прочла, и у меня сдавило горло. От ее доверия ко мне и от стыда за свой малодушный разговор о ее болезни. Я держала эти листки в руках, не в силах поднять глаза. Она молчала, и эта тишина заставила меня взглянуть на нее. Она смотрела мне прямо в глаза спокойно и внимательно.
— Я вылечу тебя. — Вырвалось вдруг, и я поверила тогда самой себе.
Она продолжала молча смотреть на меня, и только в глазах у нее появился этот любимый мной свет.
Она идет и ест мороженое. Синие джинсы, красная майка и песочное каре. И брызги серых глаз, отрываясь от сладкого стаканчика, падают и падают на меня.
— Анька!
— Что? — Улыбается она.
— Я люблю тебя… Ты это знаешь?
— Знаю!
И в ее глазах столько счастья, что это влюбляет меня еще сильнее.
Нереально теплый майский вечер, и она — в черном свитере, в котором еще более хрупкая и еще больше света от ее лица и красивых от любви глаз.
Мы сидим на набережной, прямо в нежной весенней траве, растворяясь в майском воздухе и — друг в друге.
На вечернюю набережную выползли горожане, соблазненные неожиданно ранним теплом, и я мучаюсь оттого, что не могу свободно выразить свою нежность:
— Ну почему я не могу тебя сейчас обнять??
— Ну, я тут ни при чем, — мягко улыбается она. И я смеюсь.
Вечером на службе, оставшись вдвоем с Тошкой, попиваем с ним пиво и ждем. Я — звонка от нее, и он со мной за компанию, впрочем, ему тоже могут позвонить — он на это надеется.