Соня снималась теперь в историческом фильме, впрочем, в таком же «мыле», как и прежнее. Крепостные девушки, которых изображала массовка, были одеты в шелковые сарафаны и сувенирные лапти, а лицами напоминали фотомоделей. Лицо себе, кстати, Соня делала теперь сама: у нее это получалось лучше, чем у гримерши Лизы, которая, не утруждая фантазию, рисовала одно и то же на лицах всей массовки.
Но настоящего значения это все равно не имело. Даже в самом распрекрасном гриме Соню не покидало ощущение, что она участвует в каком-то неумелом розыгрыше, которым по неведомой причине занимаются взрослые серьезные люди. При этом все они почему-то считали себя высокими профессионалами и не стеснялись объяснять, в чем заключается их профессия: в том, чтобы варить «мыльную» развлекуху для недоумков.
Просматривая однажды сценарий серии, которую предстояло сегодня снимать – как обычно, просматривая впервые, – Борис матерился и орал:
– Что они тут понаписали, говнюки?! Это сколько ж событий они в одну серию понатолкали? Да у теток столько мозгов нету, чтоб и за три серии хотя бы половину этого освоить!
И его возмущение было вполне объяснимо: Соня давно уже поняла, что сериалы, в которых она снимается, рассчитаны на круглых идиотов. Действие в них разворачивалось так медленно, с таким бесконечным пережевыванием одного и того же события, что, если ты ненароком пропустил серий двадцать пять, то, включив двадцать шестую, в течение первых пяти минут мог разобраться, что к чему.
И диалоги: «Алло, это ты?» – «Да, это я». – «А я думал, это не ты». – «Нет, это все-таки я», – перестали ее удивлять.
«Может, так и надо? – думала она. – В жизни ведь все так и есть, и разговоры у людей в основном именно такие – ни о чем».
Но подобные мысли были сначала редки, а потом и совсем исчезли. Соне стало все равно, так же, как и всем, кто крутился в этом бедламе. Ну, кроме, может быть, продюсеров, которые получали за все это большие деньги. Но их Соня никогда не видела.
Поэтому она удивилась, когда оператор Миша однажды сказал ей:
– Сонь, мне с тобой серьезно поговорить надо.
– Про что? – не поняла она. – Про крупный план?
– Почти. В связи с крупными планами твоими, во всяком случае. Я тут присмотрелся к тебе...
Съемочный день был окончен. Девчонки уже ушли в большую, одну на всех – отдельные полагались только исполнителям главных ролей, – гримерку. Рабочие разбирали декорацию – завтра начинались съемки сцен, для которых она больше не требовалась. Картон и дерево, из которых она была сбита, рушились с диким грохотом.
– Присмотрелся – и что? – прокричала Соня сквозь этот грохот.
– Пошли-ка отсюда. – Миша потянул ее за руку. – Коньячку в буфете хряпнем.
– Сейчас, я только грим сниму, – сказала Соня.
– Ничего, небось не под Бабу-ягу гримировалась. Костюм сдай и приходи.
Когда Соня вошла в буфет – то есть это громко сказано было, буфет, на самом деле просто обшарпанные столики, стоящие у прилавка в коридорном закутке, – Миша уже прихлебывал коньяк из пластикового стаканчика.
– Так вот, присмотрелся я к тебе, Соня Гамаюнова. – Он был немногословен и не тратил времени на излишние предисловия. – И понял: артистки из тебя не выйдет.
Ничего себе! То есть, конечно, Соня и не предполагала, что хождение взад-вперед в составе «мыльной» массовки может доказать кому-то ее выдающиеся актерские способности. Но все-таки... Все-таки ей казалось, что Миша относится к ней по-доброму. Вон, даже крупные планы снимал, значит, выделял ее из толпы. Но тогда почему же?..
– Спросишь, почему? – усмехнулся Миша; видимо, этот вопрос был написан у нее на лбу крупными буквами. – Это трудно объяснить. Но в кадре сразу видно. Ты, Сонь, очень красивая. Взгляд отвести невозможно. Но, понимаешь...
Не такая у тебя красота. Совсем не такая, как для кино нужна.
– Но... почему?..
Соня чувствовала, что у нее дрожат губы. Как странно – ей ведь и самой уже казалось, что она ошиблась, выдумав для себя какую-то необыкновенную актерскую судьбу, и съемки не вызывали у нее ничего, кроме равнодушия... Но при так вот в лоб сказанных словах ей стало до того обидно, что она почувствовала себя маленькой девочкой, у которой отняли любимую игрушку.
– Почему – этого не знаю. Но факт налицо. На лице, в смысле. У тебя внешность такая, знаешь... Модельная, вот какая! На этом поприще ты большую карьеру могла бы сделать. На всех обложках красовалась бы.
«Да не нужны мне эти обложки!» – чуть не воскликнула Соня.
Вдобавок к дрожащим губам она почувствовала, что глаза у нее наливаются слезами.
– Холодная у тебя красота, – безжалостно продолжал Миша. – Я не говорю, что это плохо, ну, если объективно твою внешность оценивать. Наоборот, очень даже эффектно, когда улыбка сквозь лед. Говорю же, смотрел бы и смотрел, не отрывался бы. Но играть совсем не умеешь. Что ты есть, то и есть. Перевоплощаться не умеешь. И эмоции у тебя так далеко запрятаны, что их, считай, совсем нету. А у актрисы все наружу должно быть. Особенно в кино – чувства должны на лице играть. – Он присмотрелся к Сониному лицу и добавил успокаивающим тоном: – Ты на меня не обижайся. Если бы я к тебе плохо относился, то и говорить бы ничего такого не стал. Но ты мне, наоборот, сразу понравилась. Не канючишь, не выпендриваешься, не вешаешься на кого попало по дешевке. Сразу видно, кремень-характер. Ну, мне и жалко стало: зря же ты здесь характер свой расходуешь. Уж поверь моему опыту, я не с рождения «мыло» снимал. В кино для тебя, как девки теперь выражаются, бесперспективняк. Если по большому счету, конечно.
И что она должна была на это сказать?
– Спасибо, Миша. – Соня уняла дрожь в губах и сглотнула так и не пролившиеся слезы. – Я пойду.
Ей показалось, что у Миши в глазах мелькнуло восхищение.
– Ей-богу, я бы в тебя влюбился! – сказал он. – Да только безнадежных дел принципиально не затеваю.
Глава 7
Соня не помнила, как добралась до Сивцева Вражка.
«И что теперь? – билось у нее в голове. – Вещи собирать?»
Она ни на минуту не усомнилась в том, что Миша прав. В самом деле же и опыт у него, и вообще... Да при чем тут чужой опыт! Соня чувствовала, что он прав, она изнутри себя это чувствовала. По растерянности своей, по тому странному анабиозу, в который впала, попав на студию...
На Сивцевом Вражке было пусто. Теперь, в августе, его жители разъехались из города кто куда – в дальние страны, в необыкновенные путешествия или на свои подмосковные дачи. Рабочий день был окончен, и сотрудники многочисленных маленьких офисов, расположенных едва ли не в каждом доме, разошлись по домам. И Сивцев Вражек вился между домами тихо, как река. И Соня шла по тротуару, как по берегу этой теплой реки, и незаметно успокаивалась.
К тому времени, как она оказалась неподалеку от узкого переулка, который сворачивал от Сивцева Вражка вправо и на котором стоял доходный дом, где она жила, спокойствие ее стало почти полным. То есть радости, конечно, никакой не возникло, но по крайней мере слезы глотать она перестала.
«Как он сказал – улыбка сквозь лед? – вспомнила Соня. – И кремень-характер? Вот и надо лед с кремнем соединить».
О том, что кремнем вообще-то высекают огонь, который со льдом соединяется плохо, она как-то не подумала.
«Я должна подумать холодно. И решить, что мне делать дальше».
Но легко только ставить перед собою решительные задачи, гораздо труднее привести себя в такое состояние, чтобы их выполнять.
Настроение менялось мгновенно – спокойствие, которого Соня с таким трудом достигла, как-то незаметно превращалось в злость.